– Сиди здесь, – прошептал Гест, – я вернусь во время паузы. Он рванул по проходу и исчез.
Я слушал «Кармен» несколько раз, но сейчас звучавшая музыка была мне незнакома. Я заглянул в программку: ну да, среда, дневной спектакль, «Кармен». Однако оркестр играл что-то другое, но довольно знакомое, что-то из «Риголетто», как мне показалось. Я не знал, что и думать. За две минуты до конца акта снова появился Гест и плюхнулся на место рядом со мной.
– Это «Кармен»? – прошептал я.
– Ну да, – ответил он, – вот же у тебя программка.
Гест забрал ее у меня.
– Вот, смотри, Карузо и Фаррар, среда, дневной спектакль, «Кармен», что за сомнения?
Занавес опустился, начался антракт, и он повел меня между рядов кресел к боковому выходу, ведущему за кулисы.
Рабочие сцены в мягкой обуви меняли декорации так быстро, что я просто не успевал уворачиваться от них. Царила атмосфера какого-то кошмарного сна. На середине сцены, гордо возвышаясь над всем бедламом, стоял высокий длинноногий мужчина с бородкой клинышком и большими грустными глазами, смотрящими на меня сверху вниз.
– Как поживает мой дорогой друг синьор Гатти-Казацца
[23]? – спросил Морис Гест, протягивая руку.
Гатти-Казацца пожал ее и сделал пренебрежительный жест в сторону, одновременно что-то быстро пробормотав.
– Ты был прав. Это не «Кармен», это «Риголетто», – повернулся ко мне Морис. – Джеральдина Фаррар позвонила в самую последнюю минуту и сказала, что заболела. А это Чарли Чаплин, – продолжал он. – Я хочу познакомить его с Карузо, может, это немного взбодрит его. Пошли с нами.
Однако Казацца лишь грустно покачал головой.
– А где его гримерка?
Гатти-Казацца подозвал менеджера сцены.
– Он вам покажет.
Мой инстинкт говорил, что лучше было бы оставить Карузо в покое, и я сказал об этом Гесту.
– Да что за глупость! – был его ответ.
Мы пошли по проходу к гримерной.
– Кто-то выключил свет, – сказал менеджер, – одну минуту, только найду переключатель.
– Послушай, – сказал Гест, – меня там люди ждут, надо бежать.
– Ты что же, бросишь меня одного? – быстро спросил я.
– Все будет отлично, поверь.
Я не успел ответить, как Гест словно растворился в воздухе, оставив меня одного в кромешной тьме. Вернувшийся менеджер зажег спичку.
– Это здесь, – сказал он и осторожно постучал в дверь.
Из гримерной послышался заряд быстрой итальянской речи. Мой спутник что-то сказал по-итальянски, закончив:
– Чарли Чаплин!
– Послушайте, зайдем в другой раз.
– Нет-нет, – решительно сказал он, будто от этого зависела его жизнь. Дверь приоткрылась, и из темноты осторожно выглянул гример. Менеджер еще раз представил меня.
– О-о! – сказал гример, прикрыл дверь, а потом широко открыл ее снова. – Входите, пожалуйста!
Казалось, мой спутник чувствовал себя героем после битвы. Мы вошли, Карузо сидел перед зеркалом спиной к нам и поправлял усы.
– О, синьор, – учтиво произнес менеджер, – разрешите представить вам Карузо современного кинематографа – мистера Чарли Чаплина!
Карузо кивнул в зеркало и продолжил заниматься усами. Наконец он поднялся и повернулся к нам, одновременно застегивая ремень.
– У вас такой успех, ведь правда? Вы зарабатываете столько денег!
– Ну да, – улыбнулся я.
– Вы, должно быть, очень счастливый человек!
– О да, – сказал я и посмотрел на своего спутника.
– Ну что же, – бодро сказал тот, намекая, что нам пора уже уходить.
Я поднялся и, улыбаясь, сказал:
– Не хотел бы пропустить арию тореадора.
– Так это же «Кармен», а у нас сегодня – «Риголетто», – ответил Карузо, пожимая мне руку.
– Ах да! Ну конечно же! Ха-ха-ха!
* * *
Я адаптировался к Нью-Йорку, насколько это было возможно, но уже начал подумывать об отъезде – больше всего мне не терпелось начать работу по новому контракту.
Вернувшись в Лос-Анджелес, я остановился в отеле «Александрия», на перекрестке Мэйн и Пятой-стрит. Это был самый модный и дорогой отель в городе. Он был построен в классическом стиле рококо, его вестибюль украшали мраморные колонны и огромные хрустальные канделябры. В центре на полу был легендарный «миллионный ковер» – святое место совершения кинематографических сделок. Юмор состоял в том, что на этом самом ковре вечно топтались всякие болтуны и псевдопромоутеры, с легкостью оперировавшие астрономическими цифрами сделок в своих бесконечных разговорах.
Однако надо отметить, что Абрахамсон сделал состояние с помощью этого ковра, ведь именно на нем он стоял, когда продавал дешевые фильмы своей компании «Стейт Райт». Абрахамсон поступал экономно: снимал за бесценок студийные помещения и нанимал безработных артистов. Эти фильмы называли продукцией «шеренги нищих», в которой, кстати, начинал свою карьеру Гарри Кон, будущий глава «Коламбиа Пикчерз».
Абрахамсон был реалистом, который не уставал повторять, что его интересуют деньги, а вовсе не искусство. Он разговаривал с сильным русским акцентом и, снимая фильмы, порой кричал на главную героиню: «Хорошо, входи с обратной стороны!» – имея в виду, что войти надо из глубины сценической площадки. «А теперь, – командовал он, – подойди к зеркалу и посмотри на себя: “О-о! Какая я милашка!” Теперь пообезьянничайте метров на шесть», – продолжал он, имея в виду, что надо что-то сымпровизировать на шесть метров пленки. Как правило, главных героинь играли полногрудые молодые актрисы в платьях с низким декольте, что выглядело довольно пикантно. Абрахамсон просил героиню встать перед камерой, а потом нагнуться и завязать шнурок ботинка, покачать коляску с ребенком или погладить собаку. Таким образом он заработал два миллиона долларов, а затем благоразумно прекратил свою деятельность в кино.
Сид Грауман приехал из Сан-Франциско в Лос-Анджелес и именно здесь, стоя на «миллионном ковре», обсуждал сделку о строительстве в городе своих «миллионных» кинотеатров. Город рос и становился богаче, а вместе с ним богател и Сид. Он обожал экстравагантные выходки и однажды здорово удивил Лос-Анджелес двумя мчавшимися по городу такси, пассажиры которых палили друг в друга холостыми патронами. На багажниках авто были прикреплены плакаты, анонсировавшие начало показа «Преступного мира» Граумана в кинотеатре «Миллион долларов».
Сид был инициатором самых неожиданных затей. Одной из самых удивительных стала его идея оставлять отпечатки ладоней и ступней в мокром цементе напротив его «Китайского театра». Непонятно почему, но всем очень понравилась эта идея. Теперь отпечатки стали так же важны, как и статуэтка «Оскар».
