– Он готов, – сказал отец.
В этом эпизоде я отбирал малыша у сотрудников детского дома. Джеки плакал, а я целовал и утешал его. Закончив съемку, я спросил у отца:
– Как же вы заставили его плакать?
– Да я просто сказал ему, что если он не заплачет, то нам придется забрать его из студии и действительно отправить в детский дом.
Я повернулся к Джеки и взял его на руки, стараясь утешить. Его щеки все еще были мокрыми от слез.
– Никуда тебя не заберут, – заверил я.
– Да я знаю, – прошептал мальчик, – папа просто пошутил.
Говернер Моррис, писатель и автор коротких рассказов, создавал сценарии для многих голливудских фильмов. Я был частым гостем в его доме. Гавви, как мы его называли, был приятным и симпатичным парнем, когда я рассказал ему о «Малыше» и о форме, которую постепенно обретала вся история, то есть о сочетании элементов «комедии пощечин» и драмы, он ответил: «Нет, это не сработает. Форма всегда должна быть чиста, или это фарс, или драма. Смешивать их нельзя, ты потеряешь или одно, или другое».
У нас случилась обстоятельная диалектическая беседа на эту тему. Я сказал, что переход от грубого комедийного фарса к использованию эмоционального тона является элементом внутреннего чувства и выстроенной последовательности сцен. Я настаивал, что форма начинает работать после появления идеи, которая способствует воплощению этой формы на экране. Если актер думает об окружающем мире и откровенно верит в этот мир, то вне зависимости от добавления того или иного жанра сцена выйдет содержательной и убедительной. У моей теории не было серьезной основы, я говорил исключительно интуитивно. В кино использовались разные жанры – и сатира, и фарс, и реализм с натурализмом, и фантазия, но совмещение грубого комедийного фарса и эмоционального тона, как мы это сделали в «Малыше», было чем-то новым.
* * *
Когда мы занимались монтажом «Малыша», к нам на студию приехал Самуэль Решевский, семилетний мальчик, чемпион мира по шахматам. Он должен был провести сеанс одновременной игры на двадцати досках в Спортивном клубе. Среди участников был и доктор Гриффитс, чемпион Калифорнии. У Самуэля было худое, бледное, выразительное лицо с большими глазами, которыми он настороженно смотрел на всех, кого с ним знакомили. Меня предупредили о его задиристом характере и о том, что он редко пожимает руку во время знакомства.
После того как менеджер Самуэля представил нас друг другу и сказал несколько общих фраз, мы остались одни, а мальчик все стоял и молча смотрел на меня. Я продолжал работать с пленкой, просматривая ее отрезки, а потом повернулся к нему и спросил:
– Персики любишь?
– Ну да, – ответил он.
– Тогда вот что, у нас в саду растет дерево, на нем очень много спелых персиков, можешь забраться и сорвать, сколько хочешь, но не забудь и мне принести, договорились?
Его лицо посветлело:
– Вот здорово! А куда идти-то?
– Карл тебе покажет, – сказал я, имея в виду нашего специалиста по рекламе.
Через пятнадцать минут он вернулся в прекрасном настроении и принес мне несколько персиков. С тех пор мы стали считать друг друга друзьями.
– А вы в шахматы играете? – спросил Самуэль.
Я вынужден был признаться, что нет.
– Да ладно, я вас научу. Приходите сегодня вечером, я буду играть на двадцати досках одновременно, – похвастался он.
Я пообещал, что приду, и пригласил его на ужин после игры.
– Отлично, я быстро освобожусь.
Совсем не обязательно было уметь играть в шахматы, чтобы понять, какая драма разыгралась в тот вечер в саду нашего клуба. Двадцать взрослых мужчин сидели, склонившись над своими досками, пытаясь противостоять семилетнему мальчишке, который казался младше своих лет. Зрелище, представлявшее юного шахматиста, разгуливающего среди столов, поставленных буквой «П», выглядело весьма драматично, я бы сказал, что еще и сюрреалистично, поскольку около трехсот зрителей или даже больше сидели на трибунах по обе стороны зала и в полной тишине наблюдали за ребенком, вступившим в интеллектуальную борьбу с группой серьезных взрослых мужчин. Некоторые из них источали высокомерие и взирали на шахматные доски с улыбкой Моны Лизы.
Мальчишка был великолепен, но я переживал за него, потому что напряжение, которое он испытывал, отражалось на его лице – оно то краснело, то снова становилось бледным. Это вряд ли было полезно для его здоровья.
– Готов! – выкрикивал игрок, и мальчик подходил, в течение нескольких секунд смотрел на доску, а потом делал ход или громко восклицал:
– Шах и мат!
В рядах публики раздавался приглушенный смех. Я видел, как он быстро поставил мат сразу восьми игрокам, чем заслужил одобрительный гомон и аплодисменты публики.
Дошла очередь и до доктора Гриффитса. Все вокруг напряженно молчали. Мальчик сделал быстрый ход и отвернулся, увидев меня, улыбнулся и помахал рукой, показывая, что скоро освободится.
Объявив мат еще нескольким игрокам, он снова вернулся к доске доктора Гриффитса, который все еще раздумывал над следующим ходом.
– Ну что, вы уже сделали ход? – нетерпеливо спросил он.
Доктор покачал головой.
– Ну так давайте поторопитесь.
Гриффитс улыбнулся.
Ребенок с досадой посмотрел на него:
– Вы не выиграете! Если вы пойдете сюда, я пойду туда! А если вы сделаете такой ход, то я отвечу вот так!
Он быстро разыграл все варианты на семь или восемь ходов вперед.
– Мы здесь всю ночь просидим, так давайте заключим ничью.
Доктор Гриффитс согласился.
* * *
Я сильно привязался к Милдред, но мы были совершенно разными людьми, мы просто не совпадали. Она не была злой, но в ее характере было что-то хитрое, кошачье. Я никогда не мог понять, о чем она думает. Ее сознание было завешено от меня плотным розовым занавесом безрассудства. Она жила, будто в тумане, в иных мирах, с иным горизонтами. Мы прожили год, и у нас родился ребенок, который прожил всего три дня. Это стало началом конца нашей совместной жизни. Мы жили вместе в одном доме, но редко встречались, потому что она всегда была занята на своей студии, а я – на своей. В доме царила атмосфера грусти. Я приходил после работы и садился ужинать в одиночестве. Милдред могла уехать на неделю, даже не предупредив меня, и я узнавал об этом только по открытой двери в ее спальню.
Иногда по воскресеньям мы случайно сталкивались, когда она уходила из дому. Как правило, она вскользь упоминала, что уезжает на уикенд к сестрам Гиш или еще к кому-то из подружек, ведь я все равно поеду к Фэрбенксам.
И наконец это случилось. Я тогда работал над монтажом «Малыша». Весь уикенд я провел у Фэрбенксов (Дуглас и Мэри уже были женаты), и Дуглас рассказал мне о слухах про Милдред, добавив: «Я считаю, ты должен об этом знать».
