Проходя мимо детской, я не могла не подумать в очередной раз, что Елена Сергеевна идеализирует своих детей и ничего о них не знает – спят они, как же! Из-под двери то и дело вспыхивали отблески свечи и доносились голоса. Я, желая застать их врасплох, резко отворила дверь. Правда, увидела немного не то, что рассчитывала.
Мари сидела на ковре и поглаживала волосы Никки, положившего голову ей на колени. Напротив, вокруг едва тлеющей свечи сидели по-турецки Конни и Митрофанушка – сестра читала им что-то, а те с большим интересом слушали.
На лице Мари не было сейчас ни хитрости, ни упрямства – она выглядела какой-то очень беззащитной, совершенно растерянной и даже уязвленной. Все это только подогрела мою уверенность, что она читает братьям что-то неприличное: я слышала, что у восточных народов, культуру которых так обоэжает моя воспитанница, очень популярна некая книга, трактат о любви, название которой приличным девушкам и знать не полагается. Ничуть бы не удивилась, узнав, что этой литературой Мари и решила поделиться с братьями.
– Что вы читаете? – спросила я, сверля ее взглядом.
– Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан», – отозвалась Мари неловко – видимо, все еще от неожиданности.
Надо сказать, что я была очень удивлена. Во-первых, это не трактат о любви, что уже хорошо, а во-вторых…
– Вы что же, Мари, читаете на французском?! – поразилась я. У меня в этот момент шевельнулась робкая надежда, что с этой девицей еще не все потеряно.
– Нет, – хмыкнула Мари, возвращаясь меня с небес на землю, – Денис Ионович подарил Жюля Верна в русском переводе. Заставите нас за это зубрить немецкую грамматику?
Она уже совладала с собой и вернула обычный яд в голос и холодное презрение во взгляд. Мальчики смотрели на меня в это время как стая волчат – настороженно и исподлобья – будто я и впрямь была злющей гувернанткой из историй, которыми пугают школьников.
Я жалела, что вообще вошла в эту комнату, и не знала, как мне теперь выйти отсюда: правильная и строгая гувернантка должна бы отобрать свечу, книгу и велеть детям немедленно ложиться спать, поскольку шел уже третий час ночи, а у нас занятия с восьми. Добрая же нянюшка, вроде той, которая вырастила Пушкина, лаской уговорила бы их лечь в кровати, а потом сама читала бы, пока они не уснут.
Мне же первый вариант казался в корне неправильным, учитывая обстоятельства – в доме только что убили человека: Конни и Никки вряд ли что-то поняли, но наверняка ужасно перепугались и просто не могут заснуть. Ну а вариант с доброй нянюшкой не подходил потому, что у меня вовсе не тот тип отношений этими детьми, чтобы вот так запросто поцеловать их в лоб, сесть рядом и начать читать Жюля Верна. Кроме того, у меня было полно дел, которые откладывать я просто не имею права.
Поэтому я выбрала третий вариант:
– Зрение испортите, – сказала я, зажигая свечи на стенах так, что в комнате стало хотя бы светлее. – И не забывайте все же, что завтра вам вставать к восьми.
После чего я плотно закрыла дверь и направилась по своим делам. Однако заглянула перед этим к Катюше и попросила ее разбудить завтра детей не в восемь, а в девять.
Глава VIII
Убедившись, что квартира окончательно погрузилась в тишину, что никто не выйдет внезапно в коридор и не застанет меня, я взяла масляный светильник и направилась в комнату, где убили Балдинского. Определенной цели у меня не было – я только знала, что нельзя оставлять без внимания место происшествия, потому как завтра мне нужно будет письменно объясняться перед Платоном Алексеевичем и показать ему, что у меня есть хоть какие-то зацепки. Потому что Балдинского я по-прежнему считала главнейшим кандидатом на роль Сорокина – и его убийство убедило меня в этом еще больше.
В комнате, на полу из паркета карельской березы, рядом с отодвинутым креслом, был обведен мелом силуэт убитого Балдинского, некогда лежавшего там. Внутри этого силуэта было разлито несколько ужасающих лужиц крови: большая, в самом центре – судя по всему, это было последствие выстрела в сердце; и несколько меньшая, с прилипшими волосами и кусочками раздробленной кости – рядом с головой. Убийца стрелял так, чтобы не дать Балдинскому даже шанса выжить.
Собственно, это было все, что напоминало сейчас о трагедии в этой комнате. Ну, еще правда были перья, что ковром укрывали пол и взлетали в воздух при малейшем моем шевелении, но вот саму подушку, сквозь которую стреляли, я сперва даже не увидела – она аккуратно лежала в углу дивана, на своем законном месте. Интересно, это Якимов с Курбатовым ее туда положили? Или полицейские? Или же сам убийца? Если последний, то хладнокровия ему, определенно, не занимать.
Прочая же мебель стояла в четком порядке, установленном горничной Анной – стулья, кресла, столики и даже вазы, норовившие обычно упасть при каждом неловком к ним прикосновении. Значит, ничего даже похожего на борьбу в этой комнате не происходило: Балдинский вошел сюда вместе с убийцей вполне добровольно, сидел, по-видимому, в единственном отодвинутом кресле и вскочил на ноги лишь в тот момент, когда убийца достал оружие.
Значит, Балдинский хорошо знал своего убийцу – по крайней мере, их точно что-то объединяло. Однако не могу сказать, что Балдинский ему доверял: Аннушка пару часов назад, в кухне, поведала всем, что слышала, как полицейские переговаривались, что у Балдинского в заднем кармане брюк нашли револьвер, полностью заряженный. Кто ходит на бал с револьвером? Получается, Балдинский опасался за свою жизнь, идя на этот бал и, очевидно, опасался именно своего убийцы. Хотя стреляли в него не из этого револьвера – его барабан, как я уже сказала, был заряжен полностью.
Так что убийца стрелял из собственного заранее приготовленного оружия. Но куда он мог деть его после?
Подоткнув подол юбки и ступая крайне осторожно, чтобы не задеть ни крови, ни перьев на полу, я прошла через всю комнату к окну – щеколда была плотно задвинута. Сквозь стекло я взглянула наружу, на газон, где поздний мартовский снег был полностью истоптан, а кое-где и счищен полицейскими: разумеется, они обыскали весь участок под окном. И ничего не нашли.
Убийца не стал бы так рисковать: окно выходило на оживленную улицу, где даже сейчас, в три часа ночи, брел какой-то припозднившийся господин. Нет, убийца не стал бы выбрасывать револьвер в окно. И на месте, рядом с трупом, он оружие не бросил по каким-то причинам. Но и с собой он его унести не мог – всех мужчин полицейские обыскали. А вот саму квартиру обыскивали не очень-то тщательно – что, если он спрятал револьвер где-то в доме, до лучших времен?
Цепляясь за эту мысль, я по-прежнему аккуратно пробралась к двери, заперла ее и начала размышлять, где, будь убийцей, допустим, я, я оставила бы револьвер? О том, что стрелявшей была вообще женщина, которых полицейские обыскивать не решились, я старалась сейчас не думать.
Я заглядывала, освещая путь светильником, во все вазы, стоящие в коридоре, наклонялась, чтобы посмотреть под креслами и столами – пока не пришла к мысли, что все это уже проделали полицейские. Убийца действовал хитрее. Ведь практически сразу после убийства гости столпились в коридоре, спрятать здесь что-то было бы трудно. Спальные жилые комнаты должны были быть заперты, так что едва ли убийца мог подкинуть их кому-то; библиотека… словом, тоже была занята; в танцевальной зале оставались музыканты, которым не полагалось прекращать играть; в столовой могли быть нанятые официанты, которые постоянно подносили блюда. А вот в гостиной…
