И поняла, что Ильицкий выдохнул – только сейчас.
Он как будто тоже без сил опустил голову, прижавшись лбом к моему плечу. Мне стало так отчаянно жаль его в этот момент, что захотелось немедленно пообещать, поклясться, что никогда больше я не дам повода беспокоиться о себе! Однако сил моих хватило только, чтобы поднять руку и коснуться его щеки.
Но потом я все же сделала над собой усилие, напрягла голос и насколько могла бодро заверила:
– Женя, со мной все хорошо. Правда. – Я подумала, что действительно чувствую себя довольно сносно. Особенно в сравнении с… тут меня словно молнией поразило: – Где Катя?!
Ильицкий поднял голову, взглянув мне в глаза, и я поняла, что он подбирает слова, чтобы не расстраивать меня:
– Она была еще жива, когда Кошкин увозил ее в больницу… – сказал он через силу, – тут недалеко, через дорогу буквально, есть госпиталь при храме. Кошкин и сам ранен – несерьезно, чуть задело плечо. Кучер убит.
Воспоминания теперь накатили волной, вызвав на миг сожаление, что я все же проснулась. Надеюсь, Кошкин и правда ранен несерьезно. А Катя… я отлично понимала, что с такими ранами не живут. И ранена она в горло – вероятно, даже сказать ничего Кошкину не успела.
И – новый удар молнии:
– Тот человек, в телогрейке, ты…
– …я застрелил его, – Ильицкий отвел глаза, – случайно, я не хотел.
– Как можно случайно убить человека?! – вскричала я в отчаянии. – Ты мог стрелять в ногу, в руку… он ведь был нужен нам! А теперь получается, что все напрасно!
Ильицкий до этого стоял на коленях возле софы, на которой лежала я, а теперь он поднялся на ноги и сказал едко, снова глядя на меня из-под бровей:
– Извини. Меня учили стрелять только на поражение.
Видимо, он понял, что я окончательно пришла в себя.
А я, вдобавок ко всему, только сейчас осознала, что в комнате мы одни. И это не моя спальня, и даже не дом Полесовых, и уж точно не больничная палата. Кажется, он принес меня в гостиничный номер. Боже мой…
– Мне нужно разыскать Кошкина, – сказала я и тотчас попыталась встать, чтобы поскорее уйти.
Напрасно я сделала этот так резко, потому что в глазах снова потемнело, мир качнулся, и меня повело в сторону. Ильицкий в этот раз и не шелохнулся мне на помощь – я ухватилась за спинку софы и только поэтому устояла.
– Ты в зеркало на себя смотрела? Куда ты в таком виде? – сказал он все так же едко.
Я не сразу поняла его, но, едва взглянув на свои руки и юбку платья, поняла, что они в крови – уже высохшей и неприятно стягивающей кожу. Катиной крови. Я отчетливо вспомнила, как этими руками зажимала рану на ее шее, и как она умирала, лежа головой на этой юбке. От столь ярких воспоминаний меня снова начало трясти, и нерациональный, совершенно животный страх овладел настолько, что у меня задрожали губы, и я бросилась к Ильицкому с единственным желанием, чтобы он обнял меня и никогда больше не отпускал.
– Тише, тише, все уже кончилось, – Ильицкий теперь вполне охотно заключил меня в объятья и пытался успокоить, говоря торопливо и несвязанно, – может, Катя и выживет – ты вовремя зажала ее рану. Ты у меня молодец.
Но помогали его слова не очень – я не верила, что Катя еще жива. Нервы окончательно сдали, и я, впадая в настоящую истерику, тряслась и рыдала у него на груди. Плохо помню дальнейшее… В памяти отразилось лишь, как Ильицкий поднес фляжку к моим губам и велел:
– Выпей!
– Что это – лекарство? – Я пыталась увернуться.
– Лекарство, лекарство. Пей.
Он не оставил мне выбора, и я доверчиво проглотила что-то огненное, обжегшее мне горло, но, однако, приносящее приятное тепло.
– Это же спирт! – осенило меня. – Я не хочу…
Я пыталась оттолкнуть его руку, но Ильицкий будто вовсе этого не замечал, вливая в меня, наверное, добрую половину от того, что было во фляжке.
– Обижаешь! Это не спирт… – спокойно и сосредоточенно говорил он при этом. – Это отличный шотландский виски – восемь рублей за бутылку. Вот увидишь, тебе сейчас полегчает. Мне, по крайней мере, всегда легчает.
– Алкоголик! – выкрикнула я, оттолкнув, наконец, его руку.
Но уже поняла, что «лекарство» и правда помогло. Не то, чтобы я забыла о том ужасе, что пережила полчаса назад, но чувства как будто притупились – мне стало все равно. Гораздо больше меня теперь волновало, как посмел Ильицкий меня напоить, и пыталась объяснить ему всю низость его поступка. Впрочем, вряд ли он меня понял. Я сама-то себя не понимала, говоря на странной смеси русского и французского, вспоминала зачем-то дядюшку и, кажется, несколько раз упомянула имя Сорокина… не знаю, успела ли я провалиться в сон окончательно до того, как рассказала ему еще более интересные подробности…
***
Когда я проснулась в следующий раз, в комнате было темно и очень тихо. Только в щель между портьерами пробивался слабый розовый свет – скорее всего, было раннее утро. Которое я встретила в гостиничном номере Ильицкого и, кажется, в его постели. Самого его, правда, в комнате не было – даже не знаю, с облегчением я осознала сей факт или нет. Главная мысль, которая меня в тот миг занимала: видел ли кто-то вчера, как Ильицкий нес в своей номер девицу в бессознательном состоянии? И узнали ли в той девице меня, Лидию Тальянову, барышню, у которой в прошлом была вполне приличная репутация. Но уже, кажется, точно в прошлом.
Верхней перепачканной кровью одежды на мне не оказалось – не желаю даже знать, кто ее снимал! – зато на стул было наброшено коричневое простенькое, но вполне добротное платье, которое я, не раздумывая, принялась надевать.
Ильицкий спал в гостиной комнате, на той самой софе, где вчера лежала я. Одну руку он как-то совсем по-детски положил под щеку, чем невольно вызвал у меня улыбку – несколько секунд я боролась с желанием подойти и потрепать его волосы. Желание сразу пропало, как только увидела, что другой рукой под подушкой он сжимает рукоять револьвера… На ручке же входной двери крайне неустойчиво стояла пустая бутылка из-под виски. Очевидно, сделано это было для того, чтобы она разбилась вдребезги и разбудила его при малейшей попытке открыть дверь – как изнутри, так и снаружи. Разглядывая сию конструкцию, я размышляла, как мало все-таки я знаю об Ильицком… Крайне осторожно, чтобы не шуметь, я убрала бутылку и, наконец, вышла за дверь. Правда, уходя, хлопнула ею погромче, чтобы наверняка разбудить Ильицкого – возможно, что он не без оснований опасался, что убийца вернется…
А после, не поднимая ни на кого глаз, я почти бегом выбралась на улицу.
Часы на Спасской башне Кремля как раз били Преображенский марш
[52], когда я, пряча лицо в тени накинутой на голову шали и все еще стыдясь поднять глаза, задыхалась от бега и торопилась вдоль Красной площади на Пречистенку. Двуколку я не брала – да и не было еще транспорта на улицах, лишь изредка встречались богатые кареты, которые, нужно думать, везли своих господ после ночных увеселений – от них я пряталась особенно тщательно.
