Напряжение тотчас отпустило меня, сменившись огромной слабостью и дрожью в руках – я совершенно безвольно отвела взгляд от окна и измученно закрыла глаза. О том, кого же вынесли, укутанным в простыню, я так и не задумалась. Правда, у меня и времени для этого не было – Кошкин вернулась практически сразу.
– Якимов найден мертвым, – едва присев, сообщил он.
Я беспомощно подняла на него глаза: право, меньше всего я ожидала подобных вестей. Помолчала, пытаясь усвоить новость, а потом уточнила:
– Убит?
– Кажется, застрелен – точно не знаю. Там сплошь люди из Петербурга, московскую полицию и близко не подпустили, а пользоваться именем графа Шувалова я не решился. – Взгляд Кошкина был рассеян, вероятно, он тоже не знал, что и думать. Но вдруг добавил, досадливо поморщившись: – Это к разговору о том, на кого Якимов работает…
– Работал, – машинально поправила я.
В правоте Кошкина я уже не сомневалась: должно быть, Якимов и правда служил в Генштабе и в Москве занимался тем, что искал британского агента. Но агент, кажется, добрался до него первым, потому как других причин убивать Якимова я не видела.
– Кажется, все произошло как раз, пока мы совещались в Столешниковом переулке, – закончил тем временем Кошкин.
Усвоив и это, я открыла было рот, чтобы кое-что рассказать Кошкину, поскольку в мозгу моем начала оформляться пока неясная, но догадка. Но отчего-то я смешалась и передумала. В конце концов, наша задача найти Сорокина, а не британского агента или кого-то еще… не следует лезть не в свое дело.
Мне очень хотелось сейчас увидеться с Ильицким еще раз и перекинуться с ним хотя бы парой слов. Но нежелание находиться здесь, в этом месте, оказалось сильнее, так что я лишь попросила Кошкина:
– Степан Егорович, прошу вас, давайте вернемся на Театральный проезд, и вы поймаете для меня двуколку. Я ужасно устала…
Глава XXXV
Следующее утро я начала с сожаления, что так и не поговорила вчера с Ильицким. Я понятия не имела, где он, чем занят теперь и мечтала получить от него хоть какую-то весть. О Кошкине я знала, по крайней мере, что он всецело занят организацией засады в госпитале на Никольской улице.
Я же, очевидно, помочь ничем не могла – ловушки расставлены, и оставалось лишь ждать. А ожидание изводило меня… Хорошо, что были дети Полесовых: рядом с ними никакие посторонние мысли меня не донимали, лишь одна – как бы их утихомирить.
Проснулась я в это утро неимоверно поздно и с больной головой. Аннушка, по обыкновению пришедшая помочь мне одеться, первым делом сообщила, что дети с постелей подняты и накормлены завтраком, Георгий Павлович отбыли на службу, а Елена Сергеевна еще не вставали. Наскоро выпив кофе, я поспешила в детскую: вне учебы детьми всегда занималась Катя – сейчас же, когда она в больнице, дети, должно быть, стояли на ушах и терроризировали всех домашних.
Но нет. Войдя в детскую, я застала на редкость милую картину: устроившись за столом, Мари терпеливо объясняла что-то близнецам, раскрыв перед ними учебник арифметики. А Митрофанушка – о, Боже! – сидел в укромном углу, уткнувшись в книжку! И только Лёлечка вела себя несколько шумно, дергая Мари за подол платья и требуя поиграть с нею в куклы.
И все же более остального меня поразила именно Мари, которую я сперва даже не узнала, решив, что Полесовы успели подыскать новую няню. На ней было серое грубоватое платье, полностью закрывающее руки и шею, единственным украшением которого мог считаться лишь тоненький белый воротничок. Волосы же Мари были туго стянуты в узел – все, до последнего самого непослушного завитка, обнажая вдобавок уши, которые, как оказалось, были несколько оттопыренными и красы ей не добавляли.
Пожалуй, моя классная дама в Смольном, убежденная старая дева шестидесяти лет, и то делала более игривые прически. Мари ни в чем не знает меры…
Это безобразие настолько поразило меня, что я, не успев даже умилиться образцовому поведению детей, велела:
– Мари, идемте со мной! Серж, вы остаетесь за старшего.
– Почему я?! – насупился Митрофанушка. – Я занят!
– Чем, позвольте спросить?
– Читаю…
– Что читаете? – Мне в самом деле было страшно любопытно.
– Германо-скандинавские мифы.
Я удивилась, было, такому странному выбору, но вспомнила, как господин Стенин пару дней назад что-то рассказывал детям о скандинавской богине Фрейе. С трудом верится, но, кажется, Денису Ионовичу удалось заинтересовать Сержа хоть чем-то помимо шумных игр в «войнушку»…
– Конни, – обратилась я тогда к его младшему брату, – значит вы за старшего.
Тот противиться не стал – наоборот, просиял и приосанился, довольный новой должностью.
– Что вы с собой сделали? – взволнованно шептала я, ведя Мари в ее комнату. – Хотите, чтобы Алекс принял вас за горничную и оскорбил, сбросив на руки пальто?
– Вам не угодишь!
Мари надулась – кажется, она всерьез полагала, что выглядит достойно. Я же, едва войдя в ее комнату, бросилась к плательному шкафу, в надежде отыскать что-то более подходящее.
Боже мой, чего здесь только не было! Конфетные обертки и еще частично целые конфеты, куклы, очевидно брошенные сюда Лёлечкой, россыпи солдатиков, давно уже потерянных мальчиками, карандаши, перья, пояски, ленты, оборки – и все это однородной массой валялось на дне шкафа.
И еще несметное количество клочков бумаги, исписанных, судя по всему, стихами. Эти листочки Мари очень трогательно попыталась собрать, чтобы я не дай Бог не прочла написанное. И прятала она их здесь, судя по всему, именно для того, чтобы никто не нашел – впрочем, она рассудила правильно. Горничные явно никогда не прикасались к этому шкафу, да и сама Мари, скорее, бросала в него вещи не глядя. И так же не гладя – наугад – вытягивала оттуда одежду: что под руку первым попадется, из того и будет сооружен сегодняшний туалет! Кажется, это и есть секрет всех нарядов Мари.
Довершением всего стала кошка, выскочившая вдруг из шкафа с обиженным возгласом – не хочу даже знать, сколько времени она там просидела…
– Если бы сюда заглянула ваша маменька, – сказала я, выдергивая из шкафа более-менее подходящие платья, – то первым делом она бы уволила всех горничных.
Мари поджала губы, перепрятывая свои листочки в другие надежные места, и ответила:
– Я убираюсь в шкафу сама.
– Я так и подумала…
– Вы что, хотите, чтобы я это надела? – вскричала вдруг Мари, увидев, что я приглядываюсь к очень симпатичному платью оттенка mauve
[58]. – Нет, я умоляю, только не это пошлое розовое платье!
Я же все больше уверялась, что этот цвет и эта кружевная оборка над неглубоким, едва приоткрывающим ключицы декольте, очень бы пошли моей воспитаннице. Лиф платья был искусно расшит серебряной нитью, а атласная юбка лежала крупными складками и предполагала небольшой изящный турнюр.
