Я киваю и засовываю бумагу в карман юбки, не глядя на нее:
– Благодарю.
Мачеха молчит. Я жду.
– А третий вопрос? – спрашиваю я, не в силах больше терпеть ее молчание.
– Он довольно деликатный.
– Почему?
– Потому что, рассказывая тебе об этом и даже просто упоминая, я нарушаю желание твоего отца и пробуждаю в тебе любопытство, которое меняет ход вещей. Но, поскольку теперь уже слишком поздно, я объясню тебе, о чем речь.
– Да уж, прошу тебя.
– Когда ты была совсем маленькой, твой отец написал тебе письмо. Я и твои сводные сестры еще не жили здесь, так что это было очень давно. В этом письме он объясняет обстоятельства смерти твоей матери. Там же объясняется и то, почему на могиле твоей матери написано и твое имя.
– Где это письмо? – взволнованно спрашиваю я.
– Дай мне закончить! – приказывает она. – Позже он показал мне письмо, и я прочла его. Он никак не мог решить, давать ли тебе его читать. Сколько раз я видела, как он стоял у огня с письмом в руке, в шаге от того, чтобы сжечь эту бумагу. Но так и не сделал этого. Вот почему пренебрегаю желанием твоего отца и все рассказываю тебе. Если бы он действительно хотел, чтобы ты никогда об этом не узнала, уничтожил бы письмо. Поскольку он этого не сделал, я тоже не решилась.
– Что ты имеешь в виду? Каким было желание моего отца?
– Перед тем как отправиться в свое последнее путешествие, он, как и много раз до этого, предупредил меня ни при каких обстоятельствах не передавать тебе это письмо, если с ним что-нибудь случится. Не сказал: «Уничтожь его!» Он сказал: «Не отдавай его ей ни при каких обстоятельствах». Я придерживалась этой просьбы и в каком-то смысле буду придерживаться, пока не умру. Но я вручу тебе ключ от моего собственного хранилища в банке, чтобы ты – если захочешь – смогла забрать письмо. Подумай хорошенько! На фоне того, что ты, по-видимому, войдешь в королевскую семью, может, будет лучше, если ты уничтожишь его непрочитанным и тем самым сотрешь свое прошлое. Если я умру, а ты не прочтешь письмо, в этом мире останется лишь один человек, который знает правду. Но тот за свою жизнь выпил столько шнапса, что давно позабыл об этой истории.
Мачеха достает из ящика ключ, в точности как до этого – пергамент, и подталкивает его ко мне через стол.
– Вот. Если не считать письма, ты обнаружишь мое хранилище в банке ужасающе пустым. Все ценное, чем я когда-либо владела, давным-давно продано. Как только заберешь письмо, можешь расторгнуть договор с банком. Хранилище больше не понадобится.
Она встает, тощая, изможденная женщина, длинная, высокая тень на фоне серого окна.
– Я хочу, чтобы меня похоронили в саду, как можно ближе к реке, – говорит она. – На этом все. Можешь идти.
15
Всю оставшуюся часть дня я хожу словно в трансе. Сначала мне хочется немедленно бежать в город, в банк, но, пока поднимаюсь в свою комнатку в башне забрать плащ, меняю свое мнение. Сперва хочу подумать, понять, что сегодня рассказала мне мачеха, хочу внутренне успокоиться. Правда скрыта внутри замковой горы и надежно хранится со дня смерти моего отца. Она будет ждать меня там, пока я не буду готова.
До завтра, а может, до послезавтра.
Помимо того, что я должна настроиться внутренне, чтобы содержание письма не выбило меня из колеи, мне также трудно пренебречь желанием отца, чтобы я никогда не получила это письмо. Но думаю, я имею право на правду, даже если это не та красивая правда, а ужас, облеченный в буквы, который, возможно, не отпустит меня всю оставшуюся жизнь.
И пока пытаюсь хоть немного приостановить время, оно обрушивается на меня стремительным натиском: на следующее утро мачеха не может встать с постели. Не знаю, откладывала ли она разговор со мной до самого последнего момента, или осознание того, что ее дочери не останутся одни, принесло ей невыразимое облегчение, но она позволила болезни взять верх. Я просто смотрю на ее бледное лицо, утонувшее в подушках, и задаюсь вопросом, как мне сообщить Этци и Каникле, что темный миг не пройдет без последствий, что он навсегда изменит нашу жизнь.
В первые две недели эти двое проводят много времени в комнате матери, трещат не переставая, высказывая сомнительные слова поддержки и сводя доктора с ума своими добрыми советами. На третьей неделе – комментируют мои действия у постели больной все более истерично и критично.
– Не дергай ее так грубо, когда поправляешь! – кричит Этци. – Ей больно!
– Почему ты подаешь ей чай не в чашке? – спрашивает Каникла. – Она не любит такие кружки, ей нравится только тонкий фарфор!
– Наверняка ей хочется подышать свежим воздухом – тебе следует время от времени выносить ее в сад!
– Мы даже подержим тебе дверь.
– Мама, ты больше не хочешь пирога? Я могу доесть.
– Золушка, ты должна сделать ей новые компрессы! Неудивительно, что температура не спадает.
– Мама, ты спишь? Ты проснулась? Мама?
– Я не понимаю, почему она вообще ничего не ест? Ты должна готовить ей лучшую еду, Золушка!
– И лучше все мелко нарезать. Чтобы ей было легче жевать.
– Как думаешь, на следующей неделе она поправится? Мы же хотели купить новые пальто. В старом мне уже совсем холодно.
– А тебе обязательно всегда входить без стука? Мы ведь можем здесь говорить о личных вещах!
– Фу, Гворрокко пукнул! Чем ты его накормила? Убери его отсюда, Золушка, этого никто не выдержит.
– Почему она вдруг заболела? Должна же быть причина!
– А это не заразно?
– Золушка, смотри не зарази этой болезнью нас! Всегда тщательно мой руки!
– Мама? Меня пугает, когда ты такая!
– Мы позаботимся о тебе, мама. Мы рядом.
– Здесь уже так темно, Золушка. Может, зажжешь еще одну свечу?
– Спокойной ночи, мама!
– Завтра ты поправишься!
На четвертой неделе Этци и Каникла становятся нетерпеливыми, на пятой – когда их мать белеет лицом, как саван, и больше вообще ничего не хочет есть – девушек одолевает страх.
– Она же… Она же не… – начинает Этци в присутствии врача.
Она не может закончить фразу, потому что представление этого слишком ужасно для нее, но доктор понимает. Он поворачивается к Этци и Каникле и спокойно говорит:
– Да. Она умрет.
Когда мои сводные сестры пытаются излить свое отчаяние, я выгоняю обеих из комнаты.
– Сможете войти сюда, только когда наберетесь мужества и перестанете выть! – рявкаю я. – Вам ясно?
Они подчиняются мне. Словно, оставшись без матери, стали совершенно потерянными существами. Они искренне благодарны, что есть кто-то, кто говорит им, что делать. Они много плачут, но никогда не заходят в слезах в комнату больной. На восьмой неделе – замолкают. Они больше не критикуют, а только смотрят на меня, погруженные в свои мысли, все еще не веря в грядущий исход, но уже без слез.
