– Прости меня, – произнес он, сжав ее пальцы. – Я был так груб, так глуп. Вел себя как полное ничтожество, мне так жаль, я тебя люблю. Ты ведь меня знаешь, я такой вспыльчивый.
Франсуаза отвернулась.
– Скажи что-нибудь!
Она пристально посмотрела на него.
– Ты был смелым, Жан. В своей профессии ты не боялся рисковать, ты находился в самом центре политического реактора этой страны, да, ты был смел, и это меня восхищало, но в частной жизни отваги у тебя ни на грош.
Вечно одно и то же – желание узаконить внебрачную связь, хотя именно запретность и безрассудство делали ее такой волнующей.
– Меня целиком захватила работа!
– Твоя приверженность своему делу – всего лишь одна из многих масок тщеславия. У других, менее ловких, менее дальновидных, желание победить гораздо более очевидно. В тебе же с первого взгляда никак не распознать амбициозного бойца, скорее усердного труженика. Но под этой настойчивостью, этим упорным желанием сделать все как можно лучше на самом деле скрывается стремление завоевать первое место и удержаться на нем любой ценой. Ты проявил себя в командной работе, в редакциях, где ты чувствовал себя как рыба в воде. Ты обнаружил в себе лидерскую жилку. Для травмированного ребенка и застенчивого подростка, каким ты был когда-то, это невиданный реванш.
Ну вот, опять эта доморощенная психология, подумал Фарель. Нервы у него были на пределе. Но он не хотел говорить ничего такого, к чему она могла бы прицепиться.
– Ты права, я получил только то, чего заслуживаю.
Он потянулся к ней, как будто собирался поцеловать, но она легонько отстранилась и, глядя ему в лицо, сказала, что будет лучше, если он уйдет. Уходи и больше не возвращайся. Она произнесла эти слова ровным бесцветным голосом, сделав над собой усилие, равносильное прыжку в пропасть. Он растерянно молчал несколько секунд, показавшихся целой вечностью, а потом неожиданно кивнул. Ему тоже не хотелось продолжать. Через несколько часов все будут знать о ее поступке, заговорят о ее нестабильном состоянии, о том, сможет ли она теперь работать. Попытавшись свести счеты с жизнью, Франсуаза поставила крест на своей журналистской карьере. Она будет продлевать больничные листы до тех пор, пока ее не уволят. На сей раз ему не удастся спасти ее от краха.
– Если тебе что-нибудь понадобится, скажи.
– Единственное, что мне от тебя нужно, – это чтобы ты позаботился о Клоде, забери его, пожалуйста. Когда ты подарил мне собаку, это было самое лучшее, что ты для меня сделал. Что касается остального, то катись на все четыре стороны.
Последние несколько недель он замечал, что она выражается невнятно, порой грубо, как будто разрушились естественные преграды, не позволяющие людям высказывать вслух сокровенные мысли, чтобы сохранить свое место в обществе. Он вышел из палаты, помахал рукой медсестре, та попросила разрешения сфотографироваться с ним. Он с улыбкой согласился и встал рядом с девушкой, которой было лет двадцать, она покраснела, принялась его благодарить. Он взял ее за руку, подержал несколько секунд; в другое время и при других обстоятельствах он, скорее всего, не упустил бы свой шанс.
В такси по дороге домой он наскоро подвел итоги последних суток. Мишель Дюрок его ненавидит. Его оттолкнула сначала Клер, а теперь и Франсуаза. Тем не менее он не чувствовал никакой вины. Его упрекали в том, что он «никому не сочувствует», что он «маньяк контроля». Он так и не смог стереть из памяти шумное сопение клиентов, которых его мать принимала у себя. В важные моменты своей жизни он видел перед собой тело матери, лежащее на кухонном полу. Все это он сделал для нее, чтобы отомстить за жизнь в нищете, за унижение и страдания. Его захлестнула волна печали, грудь тяжело сдавило. Сообщения, которые он получил, смешались в голове:
Браво! Президентский лакей! Поздравляю с высокой наградой! Раболепный журналюга лижет пятки власти. Вы это заслужили, вы великолепны! Паскуда, у скольких ты отсосал, чтобы получить конфетку?
Он вынул из кармана таблетницу, открыл ее и положил под язык антидепрессант. Лекарство растворилось за несколько минут, и тоска прошла: отныне счастье было ему доступно только по рецепту.
14
После церемонии в Елисейском дворце Александр, подавленный разговором, который услышал, прячась за дверью в туалете, побрел по городу пешком. Его поразило не то, что аборт был сделан на недопустимо позднем сроке: он понял, что люди, которых он любил больше всего на свете – отец, крестный, Ясмина, – строили какие-то планы у него за спиной. А мать? Ее посвятили в тайну? Похоже, человеческие отношения заведомо обречены на предательство и провал. Он несколько раз пытался связаться с Ясминой, чтобы услышать ее версию, – напрасно. Когда он дошел до дворца Национального собрания, ему позвонила мать. Спросила, где он сейчас. Спустя десять минут приехала к нему на такси. Он ничего у нее не спросил и погрузился в молчание, и она не пыталась его нарушить. Он был уверен, что она ничего не знает, а объясняться с отцом, глядя ему в глаза, у него не хватало смелости. Скоро он вернется в Калифорнию, родители будут приезжать к нему все реже, ссылаясь на то, что дорога «слишком утомительна», и в конце концов их связь прервется. Они быстро добрались до дома Адама и Клер. Он прежде никогда у них не бывал. Следом за матерью он вошел в здание с оштукатуренным фасадом на улице Гобеленов. Лестничная клетка была убрана кое-как. Очутившись на площадке перед квартирой, Александр заметил прикрепленный к стене продолговатый прозрачный футлярчик.
– Это мезуза, – пояснила мать, – она оберегает дом.
– Может, лучше установить охранную сигнализацию? – насмешливо заметил он. – Или ты собираешься принять иудаизм, а?
Она пожала плечами. Адам ни к чему ее не принуждал, но из уважения к нему она согласилась с тем, что в их повседневной жизни появятся некоторые ритуалы – большие религиозные праздники, а также еда, приготовленная только из кошерных продуктов. Впрочем, в их любовных отношениях по-прежнему то и дело возникала напряженность: тихий и спокойный Адам, которого Клер называла молчуном, неожиданно становился вспыльчивым, или на него вдруг нападала экзистенциальная тоска, или одолевали сомнения в долговечности их отношений. «Мы такие разные», – подводил итог Адам, хотя прекрасно знал: его тянет к ней именно потому, что она так на него не похожа.
Квартира, где они жили, состояла из прихожей, гостиной и еще двух комнат: в одной была спальня Клер и Адама, другую, более просторную, с видом на сад, занимала Мила, и в ней же жила ее младшая сестра, когда приезжала в Париж повидаться с отцом. После сдержанных дежурных приветствий Александр сел на диван в гостиной, в нескольких метрах от Милы, уютно устроившейся в сером кресле с мягкой обивкой. На ней были темно-синие, с низкой посадкой джинсы и вязаный пуловер с вырезом-уголком, открывавшим белоснежную кожу.
– Тебе нравится в Стэнфорде? – спросил Адам, убирая книги во внушительный шкаф, занимавший самое почетное место в комнате. Александр не испытывал ни малейшего желания вести беседу с этим человеком, не отличавшимся, по его мнению, никаким особым очарованием, хотя его мать смотрела на него так, словно он получил Нобелевскую премию по литературе.
