– И вы заставили меня ждать столько времени, чтобы это сообщить? – возмутился Жан. – Она, знаете ли, лежала на полу, без сознания, и никто к ней не подошел. Это недопустимо. Вы знаете, кто эта женщина? Знаменитая журналистка.
– Мы одинаково заботимся обо всех наших пациентах.
Жан заявил, что намерен перевезти ее в Американский госпиталь. Заведующий произнес с натянутой усмешкой:
– Если государственная больница вам не по вкусу, воля ваша, можете увозить. Но советую вам для начала поговорить с вашей подругой и узнать, чего хочет она сама.
Жан спросил, может ли он побыть с ней несколько минут, и врач разрешил «в виде исключения».
Когда Жан вошел в палату, то обнаружил, что Франсуаза уже лежит на кровати; она тихо плакала и пребывала в состоянии полной беззащитности. Он присел на край кровати, взял ее за руку:
– Я здесь, милая.
Она не ответила и вытерла слезы, избегая его взгляда. Он покрыл поцелуями ее руку, прижал к своей щеке:
– Что произошло?
– Ничего. Ничего не произошло, мне просто стало плохо, и все, я упала и описалась, такое иногда случается.
Он ее не узнавал.
– Я спрашиваю о том, что ты пыталась с собой сделать… Это из-за меня? Из-за того, что я тебе сказал?
– Жан, перестань считать себя центром вселенной. Я хотела покончить с собой не из-за тебя.
С тех пор как сын пытался наложить на себя руки, Жан был не способен без содрогания произносить слово «самоубийство».
– Так почему тогда? Скажи, дорогая.
– Я больна, Жан.
Еще слишком рано говорить о болезни Альцгеймера, но у нее налицо все симптомы: провалы в памяти, сбивчивая речь – Жан понимал, что это означает и что предвещает.
– Я пошла на консультацию, потому что у меня были нарушения памяти.
– И что сказали врачи?
– Мне провели обследование и получили точный ответ. Кроме МРТ, мне сделали еще люмбальную пункцию, и маркеры подтвердили диагноз, так что мне конец, Жан.
Она не хочет терять рассудок, терять память, не желает ждать физического и интеллектуального распада. Она начнет незамедлительно готовиться к эвтаназии в Швейцарии, и он должен ей помочь.
– Ты не имеешь права просить меня ни о чем подобном.
Он произнес эти слова жестко, безапелляционно. Она опустила глаза. Он смягчился и продолжал:
– Почему ты мне ничего не сказала?
– Ты терпеть не можешь болезни.
– Как ты себя чувствуешь?
– По большей части хорошо, делаю вид, будто все в полном порядке, а потом вдруг – замыкание. Вот и о том материале в газете я тебя не предупредила, потому что забыла.
И она снова тихо заплакала.
– Ты выйдешь отсюда, я сам о тебе позабочусь, мы будем жить вместе.
– Это невозможно. Ты забыл, что женат?
– Я уйду от Клер.
– Именно теперь? Чего ради? Хочешь, чтобы тебя причислили к лику святых? Зачем тебе это понадобилось после стольких лет?
– Затем, что я люблю тебя.
– И в конце концов задушишь меня, как Альтюссер
[23], потому что больше не сможешь меня выносить.
– Не говори ерунду.
Жан засомневался в том, что ему удастся реализовать все то, о чем он говорил, но это вырвалось у него само собой, так что отступать было поздно.
– Я сам всем займусь, ты только не противься.
Франсуаза с нежностью посмотрела на него. Сейчас она походила на маленькую послушную девочку – она, настоящий боец, бесстрашная журналистка, которой всегда руководила только любовь к своему делу. Она побывала во многих горячих точках, но самый сильный страх испытала здесь, в этой больничной палате.
– Ты сказала кому-нибудь в газете?
– Нет.
– Надо будет организовать твой уход.
– Каждый день я боюсь допустить ошибку, проверяю все по двадцать, по тридцать раз. Меня всю начинает трясти, как только я слышу о фейковых новостях.
– Я позвоню своему адвокату, он все устроит наилучшим образом. Ты уйдешь как полагается.
– Невозможно уйти «как полагается», если так любишь свою газету.
– Скажем так, ты с честью выйдешь из положения. С королевским достоинством.
– И ты поможешь мне уехать в Швейцарию. И позаботишься о Клоде.
– Зачем об этом говорить?
– Этим начинают заниматься заранее, за год-два или даже больше. Если ты меня любишь, то должен помочь мне умереть. Вот, возьми бумаги в ящике.
– Нет.
– Возьми. Пожалуйста.
Жан сморщился и медленно выдвинул ящик. В нем лежал буклет некоего учреждения, организующего эвтаназию в Швейцарии. Он взял брошюрку и положил в карман:
– Не знаю, готов ли я к такому…
– Знаешь, что мне как-то раз сказал один парижский издатель? Столкнувшись со старостью, женщина превращается в живой труп. Я тогда решила, что он женоненавистник. Его слова были жестоки, но это правда.
Жан снова поморщился. Он не любил рассуждений о возрасте и деградации. Он был уверен в том, что нужно бороться и что в этой борьбе женщины и мужчины равны. Он наклонился к Франсуазе и поцеловал ее в лоб:
– Я люблю тебя, Франсуаза. Люблю тебя такой, какая ты есть. Ты величайшая журналистка в мире, и ты женщина всей моей жизни.
– Я тоже тебя люблю.
Она страстно любила мужчину, в котором воплотилось все то, что она ненавидела в людях. Непостижимая тайна.
– До свидания, любимый, – произнесла она, потом насмешливо добавила: – В тот день, когда я назову тебя папой, убей меня.
Жан пошатываясь вышел из палаты; он испытывал чувство безграничного одиночества. Механически открыл твиттер, зашел на свою страницу: пятьсот сорок три ретвита, приятная неожиданность. На обратном пути, сидя в такси, он попытался сосредоточиться и стал кое-что записывать, готовясь к завтрашнему интервью: у него в гостях будет один из самых известных судей, ведущий процессы по обвинениям в терроризме, и он его спросит, правда ли, что Франция находится в состоянии войны. Он приехал на канал с опозданием, Жаклин уже отправила ему десяток сообщений. Войдя, он сразу обнаружил, что Китри Валуа нет на месте. Обычно она сидела у самого входа, за временным рабочим столом, разложив на нем свои вещи: инжирную ароматическую свечу, разноцветный блокнот и красные записные книжки. Жан спросил у Жаклин, куда подевалась «девочка-стажерка», она ответила, что утром та сообщила, что увольняется. Позвонила, «совершенно растерянная», и заявила, что у нее «серьезные личные проблемы».
