8
Перед началом слушаний Клер несколько недель ходила на заседания суда присяжных – хотела подготовиться к тому, что их ждет. Побывав на четырех или пяти процессах, она пришла к убеждению, что состояние общества следует оценивать по работе судов и по делам, которые они рассматривают: правосудие вытаскивало на свет сломанные судьбы, глубокое социальное неравенство, крушение политических карьер – все то, что государство хотело скрыть ради так называемого сплочения нации, а может, чтобы просто не видеть собственных изъянов. Последовательные жизнеописания жертв, да и обвиняемых тоже, чаще всего напоминали рассказы-ужастики – бурные, неотвязно вертевшиеся в голове истории, в которых каждая деталь служила напоминанием о хрупкости благополучия: чью-то спокойную жизнь в один миг разрушал кошмар, а потом день за днем следователи, присяжные заседатели, судьи пытались понять, что же произошло в определенный момент в жизни этого человека.
Каждый такой визит во Дворец правосудия следовал единому ритуалу: Клер входила в зал, садилась и слушала. Спустя несколько часов покидала заседание и отправлялась в другой зал. Отдавала предпочтение суду присяжных, потому что именно такой суд должен был рассматривать дело ее сына. В недоступном для публики месте на стене висели разноцветные листки с объявлениями о предстоящих процессах. Групповое изнасилование, изнасилование малолетнего старшим родственником, под угрозой оружия или без нее, убийство, терроризм – пестрая картина человеческих зверств. Она приходила заранее и занимала место в рядах для публики. Клер прочла «Воспоминания о суде присяжных» Андре Жида; она поняла то, что становилось очевидным в залах суда, – «до чего сомнительная и ненадежная штука – людское правосудие». Однажды слушалось дело шестидесятилетнего египтянина: за три года он изнасиловал два десятка китайских проституток, угрожая им ножом. Мужчина, которого жертвы прозвали «человек с ножом», жил во Франции уже много лет, но почти не говорил по-французски, заявительницы тоже, так что пришлось вызывать переводчиков. В этом процессе было что-то кафкианское. Перевод делал реплики сторон гладкими и высокопарными, несколько канцелярскими, в то время как описанные действия отличались неслыханной жестокостью. Проститутки были уроженками одной из самых бедных провинций Китая. Они работали в квартале Бельвиль, брали тридцать евро за раз, а иногда и меньше – по самому низкому тарифу, если не считать девушек, сидевших на крэке и готовых обслужить клиента за десятку на окружной, когда ломка становилась невыносимой. Сорокалетние китаянки были недорогими рабочими лошадками, по сравнению с более высоко котировавшимися девочками из Африки или Восточной Европы, едва достигшими совершеннолетия. Когда-то в Каире обвиняемый считался уважаемым человеком. У него была хорошая работа, любящая семья. Так почему же и как, оказавшись во Франции, он превратился в «человека с ножом»? Как люди вдруг становятся своей противоположностью? Каждый судебный процесс был повестью о разрушенной жизни, о страдании, об унижении и о стыде – оттого что оказался в скверном положении, пошел на поводу у обстоятельств, у вожделения, у гордыни, оттого что совершил промах, о ком-то неверно судил, манипулировал другими и позволял манипулировать собой, оттого что был легкомысленным, алчным, беспомощным, непостоянным, несправедливым, слишком любил секс, деньги, женщин, алкоголь, наркотики, оттого что мучился сам и мучил других, доверял кому-то по безрассудству/любви/слабости; стыд оттого, что был жестоким, эгоистичным, что крал/насиловал/убивал/предавал, что очутился в неподходящем месте в неподходящее время, что вынужден расплачиваться за детство, за ошибки родителей, за человеческое беззаконие, за свои безумства; стыд оттого, что приходится выворачивать наизнанку собственную жизнь, в том числе интимную, и без возражений отдавать ее в руки незнакомых людей; оттого что рассказывал о неизбывном страхе, который струится по венам, отравляет душу и становится вечно зудящей второй кожей; стыд оттого, что усердно и последовательно упускал каждый очередной шанс.
На публике Клер по-прежнему утверждала, что уверена в невиновности сына, но с тех пор, как она услышала показания Милы, ее стали одолевать сомнения. А что, если он и вправду ее изнасиловал? Прочитав запись ее первого допроса, она была потрясена и поверила в ужасные обстоятельства той ночи. Но речь шла о ее сыне, ее ребенке. Она потерпела поражение. Мать научила ее защищаться от мужских посягательств, но сама она не сумела объяснить собственному сыну, что желание нельзя навязать силой. Когда его выпустили из-под стражи, она прямо спросила его, изнасиловал ли он Милу. Он ответил, что так не считает. Возможно, он был «чересчур настойчив из-за алкоголя и кокаина», вероятно, «зашел слишком далеко», но стоит ли приговаривать его к пожизненному заключению «из-за одной буйной ночи»? Он не хотел ничего плохого, и если его слегка «занесло», он был «немного груб» и «не понял намерений дочери Адама», он об этом сожалеет. Она его крепко обняла, повторяя, что верит ему и что ему не следует больше пить – пить, сказала она, а не насиловать девушек. Теперь она злилась на себя за это, поскольку сделалась его сообщницей. В какой момент она сбилась с пути? Когда встретила своего будущего мужа и инстинктивно поняла, что с ним гораздо быстрее поднимется по социальной лестнице? Или когда, родив сына, растила его как короля, бессознательно воспитывая в нем агрессивный мужской напор? Все время, пока продолжалось следствие, она жила затворницей, почти не выходила из дому, чтобы не пришлось высказывать свое мнение, и чувствовала себя опустошенной. Она, как и многие женщины, безропотно переносила домогательства, сексистские замечания, первобытный мачизм. За несколько недель до процесса она увидела в Vanity Fair большую статью, посвященную Монике Левински. Бывшая стажерка Белого дома, одетая в строгое облегающее платье бледно-голубого цвета, улыбалась, выглядела умиротворенной. Она впервые высказала свое мнение о движении #MeToo:
Один из самых вдохновляющих аспектов этого нового движения, – сказала она, – то, что множество женщин возвысили свой голос, чтобы поддержать друг друга… Исторически сложилось так, что тот, кто создает историю (а это почти всегда «он»), создает и «правду». Но сообщество #MeToo протестует все громче и предает гласности рассказы женщин. <…> Если в 1998 году интернет был для меня источником неприятностей, то сегодня социальные сети становятся спасением для миллионов женщин (если, конечно, не принимать во внимание назойливое преследование онлайн).
В заключение она вновь вернулась к своим отношениям с Биллом Клинтоном и, напомнив, что он ее ни к чему не принуждал, подняла проблему злоупотребления властью:
Это сложно. Очень сложно. Как определить, что значит «согласие»? «Разрешение на то, чтобы произошло что-либо». А между тем что подразумевается под этим «что-либо» в подобной ситуации, если учитывать силу власти, его положение, мой возраст? <…> Он был моим начальником. Он был самым влиятельным человеком на планете. Он был старше меня на двадцать семь лет и обладал жизненным опытом, достаточным для того, чтобы проявить благоразумие.
Спустя несколько дней другая бывшая стажерка Белого дома, работавшая там одновременно с Клер, Хума Абедин, несколько месяцев подвергавшаяся яростным нападкам со всех сторон, появилась на публике во время Недели моды в Нью-Йорке, на дефиле модельера Прабала Гурунга, рядом с той, что запустила в сеть хештег, подхваченный пользователями во всем мире: #MeToo
[29]. Четырьмя месяцами ранее Энтони Винер, муж Хумы Абедин, был приговорен к двадцати одному месяцу заключения за связь с несовершеннолетней и помещен в федеральную тюрьму в Массачусетсе. Супруги в конце концов решили не разводиться. Теперь и Клер оказалась в центре громкого скандала, находившегося под прицелом прессы. Им, трем женщин одного поколения, была предначертана завидная судьба, но все они в разные моменты жизни попали в хищные объятия мужчин, которым доверяли, оказались связаны по рукам и ногам и растеряли силы, и хотя Клер Фарель и Хума Абедин, в противоположность Монике Левински, не стали непосредственными жертвами сексуальных злоупотреблений, но все же познали стыд и унижение.
