Клер вспомнила о петиции, подписанной значительным числом женщин, в которой они выражали желание, чтобы к ним приставали, называя это своим правом. Она тогда впервые захотела высказаться публично. Она слишком часто оказывалась в неприятных ситуациях, порой просто опасных, и научилась говорить «нет» или ускользать, умела постоять за себя, не обижая того, чье поведение оскорбило или унизило ее и кто вполне был способен отомстить – да еще как. Она научилась, как и все женщины, хитрить, вести себя учтиво, отвечать уклончиво, быстро ориентироваться в общественных местах, чтобы избежать опасности; ей пришлось приспособиться и выработать тактику лавирования. Еще в юности она запустила защитный механизм: одевалась как мальчик, скрывала грудь, не оставалась ночевать у подруг («Их отцы начнут тебя лапать», – говорила мать). Она помнила, как во время экскурсионной поездки с классом – ей тогда было десять лет – их воспитатель каждый вечер приходил в комнату девочек и проверял, сняли ли они трусики перед сном. Как однажды тренер по роликам попытался погладить ее грудь – ей было тринадцать. Помнила тот день, когда знаменитый телеведущий позвал ее к себе в кабинет, обещая всяческую поддержку; она отказалась. С тех пор прошло много лет, а он так ни разу и не пригласил ее в свою передачу. Помнила день, когда по инициативе ее издателя была приглашена на ужин, устроенный одним политиком: с самого начала она наслушалась сальных комментариев в свой адрес, ей удалось улизнуть, а когда назавтра она рассказала все это издателю, он ей грубо ответил: «Ну зачем вы врете?» Помнила день, когда некий журналист сунул ей в карман листок с номером своей комнаты в отеле, она не пришла, и с того дня он ни строчки не написал о ее книгах. Помнила день, когда возвращалась с литературной конференции, где ей сообщили, что ее последняя книга вышла в финал престижной премии, и на перроне вокзала один писатель лет шестидесяти сказал, что для этого ей, вероятно, пришлось со многими переспать. И еще тот день, когда мать призналась, что в детстве с ней однажды мерзко повел себя сосед, к которому она относилась как к отцу. Женщины набрались смелости и заговорили, объединившись, они начали рассказывать о том, что пережили и долгое время скрывали. Перед Клер стояла дилемма: воплотить в жизнь вполне обоснованную надежду на переустройство общества – женщины решились во всеуслышание поведать о пережитом, вернули свое достоинство, заставили себя выслушать, и этот процесс был очень важен, – и в то же время объективно проанализировать то, что говорилось на процессе, хотя сквозь призму волнения и материнской любви все виделось ей ошибочным, преувеличенным, усугубляющим и без того тяжелое положение сына, который мог на пятнадцать лет сесть в тюрьму. И что, ей тоже его обвинять? Всю жизнь ее поведение вступало в противоречие с теми принципами, которые она публично отстаивала. Вот оно, насилие – ложь, фальшивая картина ее истинной жизни. Отрицание – она подменила им реальность, чтобы хоть как-то ее выносить.
9
Мэтр Селерье сообщил Александру, что весь следующий день суд будет заслушивать свидетелей, характеризующих его с моральной стороны: все те, кто его знает и любит, постараются объяснить присяжным, насколько он надежный и ответственный, и таким образом, возможно, убедить их, что он просто не мог изнасиловать девушку. И насмешливо добавил:
– Впервые в жизни вам доведется несколько часов подряд слушать, как люди говорят о вас только хорошее.
В качестве свидетеля вызвали Клер Фарель; Жан предупредил, что не сможет прийти, так как будет занят, ему нужно готовиться к передаче, поэтому он выступит позже. Клер охарактеризовала сына как умного, ласкового, любящего молодого человека.
– Попытка самоубийства его подкосила. Для всех нас это стало ужасным ударом. Мы постоянно потом жили в страхе, как бы он не совершил что-то подобное снова. До этого он шел прямой дорогой. Однако в тот момент, я думаю, в нем что-то действительно сломалось, и нам так и не удалось это исправить, он был как разбитая фарфоровая статуэтка: пытаясь вернуть ей первоначальный вид, ее склеивают, понимая, что при малейшем неловком прикосновении она рассыплется на мелкие кусочки. Он осознал жестокий контраст между притязаниями на успех, его внешними атрибутами, его парадной стороной и реальным личным счастьем, редким, порой недостижимым. Во всяком случае, так думаю я, и мне кажется, мой сын никогда не сможет быть счастлив в полной мере. Незадолго до этого серьезно заболела я, и двойное противоборство со смертью, вероятно, сделало его более уязвимым, чем все мы полагали. – Клер уточнила, что для нее сложившаяся ситуация особенно тяжела: – Мой сын никогда не был ни жестоким, ни грубым… Мне также хотелось бы отметить, что я смогла в полной мере оценить прекрасные качества Милы Визман, когда жила вместе с ней, это добрая, чувствительная девушка. Можете себе представить, какой внутренний конфликт я переживаю: моего сына обвиняют в том, что он напал на дочь человека, которого я любила, вместе с которым поселилась лишь недавно. – И, пристально глядя на молоденькую присяжную, слушавшую ее особенно внимательно, добавила: – У меня такое чувство, что мир рухнул.
Судья вызвала других свидетелей: лучшего друга Александра, двух бывших подружек, бывшего преподавателя математики, друзей, присутствовавших на вечеринке. Все они нарисовали портрет блестящего, трудолюбивого молодого человека, преданного друга. Первая подружка сообщила, что дальше ласк они не заходили, вторая – что у них были нормальные сексуальные отношения. Судья поинтересовалась, что, по мнению свидетельницы, следует считать нормой, а что ею не является. «Прибегать к насилию – совершенно не в духе Александра», – решительно отрезала студентка.
Подружка, с которой Александр встречался до знакомства с Ясминой Вассер, описала его как юношу заботливого, предупредительного, однако подверженного внезапным вспышкам гнева:
– Когда ему сопротивлялись, у него портилось настроение.
Судья осведомилась, были ли у них с Александром сексуальные отношения, молодая женщина ответила отрицательно:
– Он торопился перейти к главному, но я ему отказала, потому что считала, что еще слишком молода.
Он не пытался ее принудить? Пойти против ее воли? Она покраснела. Председательница настояла на ответе.
– Несколько раз он заставлял меня ласкать его член, несмотря на то что я этого не хотела. Он силой удерживал мою руку, прижимал ее к своему пенису и сам себя ласкал, используя мои пальцы, как будто я была куклой-марионеткой.
– А это вы не считаете применением насилия?
– Ну, не знаю… Многие так делают… Мы все встречались с такими парнями, которые стараются добиться своего, упорствуют, а кое-кто прямо переходит к делу.
В другой раз, когда они были на заднем сиденье машины, он сказал, что слишком сильно ее хочет, попытался снять с нее джинсы, но она его оттолкнула, и он больше не настаивал. Еще как-то раз он предложил ей заняться анальным сексом, но она отказалась:
– Он попробовал это сделать, мы оба были голыми, и он это предложил потому, что я хотела остаться девственницей, а не потому, что ему нравится жестокость, я сказала «нет», он сказал «ок» и попросил просто сделать ему минет, потому что нехорошо оставлять его в таком состоянии.
