Несмотря на вполне приличные рейтинги, он, достигнув определенного возраста, попал в зону турбулентности, и ему пришлось отчаянно цепляться за свое вожделенное кресло, которое могло в любой момент катапультироваться. Он часто оставался ночевать в своем офисе, где устроил себе небольшую квартиру со спальней, гардеробной и кабинетом, даже с маленькой гостиной и кухней. Накануне около десяти вечера к нему туда пришла Франсуаза в сопровождении большой собаки – ласкового и спокойного королевского пуделя, которого Жан подарил ей лет восемь назад и которого они назвали Клодом. Сейчас он слышал, как она одевается в соседней комнате, включив на полную громкость радио, транслирующее утреннюю передачу его молодого конкурента – Жан его терпеть не мог. Он крутил педали велотренажера, когда она ворвалась в комнату в темно-синей шелковой ночной рубашке, без макияжа. В этой красивой женщине с коротко подстриженными светлыми волосами и стремительной походкой с первого взгляда можно было угадать необычайно острый ум.
– Мне пора, – сказала она, складывая вещи.
Пес ждал рядом, не отходя от нее ни на шаг.
Летучка начиналась в 7:30, а она всегда приезжала в газету к половине седьмого. Он являлся на ежедневные интервью в эфире только к восьми.
Жан слез с велотренажера, вытер лицо белым полотенцем с вышитыми на нем его инициалами.
– Погоди, я налью тебе кофе.
Он потащил ее в маленькую кухню, собака пошла следом. Она стояла у столика-острова, пока он наливал обжигающий кофе в чашку с изображением Джорджа Буша – шутки ради он собрал целую коллекцию такой посуды.
– Мне правда надо идти, времени в обрез.
– Сядь. Временем нужно уметь пользоваться. У меня тоже сегодня утром интервью.
– Но ты еще вчера к нему подготовился. Я ведь тебя знаю, у тебя все под контролем.
– Посиди еще минутку.
При этих словах он легонько подтолкнул Франсуазу к высокому табурету, сжав в руке ее ладонь.
– В конце концов, ты такая же, как я, – насмешливо произнес он. – У тебя тоже все под контролем.
Он тоже сел, налил себе кофе.
– Я люблю свое дело, – произнесла она. – Журналистика – это часть меня.
– Я тоже ее люблю.
– Но ты не стремишься завоевать уважение коллег. Единственное, что тебя волнует, – это любовь публики. В этом-то и разница между нами.
– Понимаешь, когда тебя видят и любят миллионы, когда ты получаешь столько любви – это колоссальная ответственность.
– Когда тебя читают миллионы людей – это тоже колоссальная ответственность.
– Да, но читатели оценивают прежде всего твою работу. В моем случае все по-другому: они видят меня на экране, я неотъемлемая часть их повседневной картины мира, между нами возникает эмоциональная связь, я в какой-то степени член их семьи.
Он потянулся к ней, коснулся пальцами щеки. Кожа у нее была вялая, расчерченная морщинками; она, конечно, ухаживала за собой, но противилась всеобщей мании омоложения и не подвергала свое лицо переделкам.
– Ты придешь сегодня вечером? Прошу тебя…
Жан попытался погладить ее, но она резко отпрянула:
– Чтобы полюбоваться, как ты будешь под гром аплодисментов получать свою медаль? Тебе давно пора было усвоить, что я равнодушна к побрякушкам.
– Да, ты неподкупная, у тебя чистые руки, – заметил он, потом прибавил: – Если ты не придешь, это потеряет для меня смысл… Мой сын там будет. Он проделал такой далекий путь ради меня.
Франсуаза встала:
– У меня нет ни малейшего желания слушать, как ты поешь дифирамбы своей жене, без которой ты никогда бы всего этого не достиг, и видеть, как на глазах у всей парижской элиты она с волнением принимает из рук президента букет роз.
Это была правда: Клер пообещала ему, что приедет, чтобы он не чувствовал себя униженным.
– Мой брак – всего лишь витрина для публики, и ничего больше, тебе это известно.
– И ты ее никогда не разобьешь.
Жан на миг заколебался. Он мог бы сообщить Франсуазе, что Клер его бросила. Что она уже три месяца живет с другим мужчиной, евреем. Но тогда пришлось бы признаться ей, что он надеется на возвращение жены.
– Я не хочу причинять боль сыну. Он переживает не самый простой период в жизни и очень уязвим. – Он тоже поднялся из-за стола, подошел к ней и нежно поцеловал. – Я тебя люблю.
Он легонько прижал ее к себе.
– Сегодня после эфира на радио у меня встреча с Балларом, программным директором, – сказал Жан, когда Франсуаза направилась в спальню.
Он пошел следом за ней, и в этой физической потребности быть рядом чувствовалась их глубокая внутренняя связь.
– Все будет хорошо.
– Он пытается выбить почву у меня из-под ног, терпеть меня не может.
Они вместе вошли в спальню, собака трусила за ними по пятам. Жан, присев на край кровати, наблюдал, как Франсуаза изящным движением снимает ночную рубашку, надевает черные брюки и ярко-синий свитер.
– Как такой сложно устроенный человек, как ты, может делить все на черное и белое? Твой мир состоит из тех, кто тебя любит, и тех, кто не любит.
– Если ты не любишь мою программу, значит, не любишь меня, это же очевидно. А наш новый программный директор меня явно не любит. Считает слишком старым – такова горькая правда. Думает: хоть он и старик, а вцепился и держится за эфир мертвой хваткой, пытается все контролировать. Вообрази, какая жестокость!
Она усмехнулась:
– В свете нынешних событий я дала бы жестокости другое определение.
– Ты никогда не принимала всерьез то, что я делаю. А мне становилось все труднее и труднее. Кто нынче мелькает на обложках журналов? Молоденькие смазливые ведущие… Нужно все держать под контролем… Всегда… Этот мир просто ужасен, тебе этого не понять.
Франсуаза недоверчиво сморщилась.
– Нет, вполне понимаю. В какой-то степени журналистика – это умение регулировать давление. Давление тех, кто жалуется на статьи и репортажи, которые их не устраивают, кто, подвергшись малейшей критике, считает себя оболганным, политиков и их подручных с их «телефонным правом», оскорбительных писем читателей, грозящих отказаться от подписки, заартачившихся журналистов, женоненавистников, не желающих работать под началом женщины, а также всех тех, кто рвется занять мое место, – поверь, таких более чем достаточно… Я уж не говорю о жестокости соцсетей… Сегодня приличный журналист должен иметь не меньше двадцати тысяч подписчиков в твиттере, а это значит, что нужно проводить там по меньшей мере полдня; мне лично это кажется пустой тратой времени. В глазах молодежи я воплощение допотопной журналистики, они не читали ни одного из моих репортажей, а сама я для них нечто вроде ископаемого. После пятидесяти женщины становятся невидимками, это правда, и я по этому поводу совсем не горюю.
