Услышав эти слова, Адам Визман бросился к Жану Фарелю, вцепился в него, крича, что убьет его, что не может больше слышать его нытье, что единственная жертва здесь – его дочь, чью жизнь разрушил его сын. Мила стремглав выбежала из зала, следом за ней кинулась ее адвокат, мэтр Ферре. Клер бессильно обхватила голову руками. Жандармы попытались скрутить Адама, в то время как Жан невозмутимо стоял, не уклоняясь от ударов. Председатель суда потребовала это прекратить. Адам выпустил Жана, потом, внезапно выпрямившись, спокойно и твердо обратился к нему:
– Какие-то несчастные двадцать минут? Значит, вы так определяете изнасилование? Вы с самого начала постоянно оказывали на нас давление, угрожали нам, пытались купить наше молчание. Вы без конца жаловались, отказывались признать преступные действия вашего сына. Вы подлый, убогий человек.
Жан вскипел и заявил, что подаст на него иск за клевету. Адам подошел к нему вплотную и, смерив его взглядом, вскричал:
– Неужели вы думаете, что я вас боюсь? Ничтожество!
В заседании был объявлен перерыв.
17
Благодаря сидевшим в зале журналистам слова Жана Фареля мигом разлетелись по социальным сетям. Меньше чем за полчаса появились сотни комментариев.
На следующее утро в крупной ежедневной газете вышел манифест, подписанный тремя десятками интеллектуалок под заголовком: «Нет, изнасилование – это не какие-то несчастные двадцать минут, это растоптанная жизнь – жизнь жертвы».
Накануне Мила в своем недавно созданном блоге сделала запись, адресованную Александру, в которой сопоставила их версии – его и свою:
По поводу того, что там произошло, ты говоришь, что мы воспринимаем эту историю по-разному, но в глубине души понимаешь: ты меня изнасиловал. Ты везде рассказываешь, что я сама была не против, что мы слишком много выпили, а по словам твоего отца, это просто «какие-то несчастные двадцать минут», он даже употребил выражение «серая зона». Но о какой «серой зоне» идет речь, если я совершенно не была согласна? «Серую зону» придумали мужчины, чтобы оправдать свои поступки, чтобы сказать: ничего было не понять, я думал, что она хочет, но ошибся, – и пойти себе дальше, и заниматься другими делами, не чувствуя за собой никакой вины, не отдавая себе отчета в том, какое зло они причинили. Последние несколько месяцев, с распространением #MeToo, я даже не могу сосчитать, сколько девушек рассказали о том, как они подвергались сексуальному преследованию или домогательствам, но когда ты говоришь о том, что касается тебя, когда ищешь свидетельства в интернете, то получается странная вещь: ни один мужчина не считает, что когда-либо преследовал девушку или домогался ее. Лично я дала ясно понять: я не хочу. Все время, пока длилось это мучение, я была парализована страхом. Если ничего страшного не случилось, почему я пошла подавать заявление? Ты знаешь, что значит пойти в комиссариат, сидеть среди десятков людей, которые тоже ждут своей очереди, и потом, когда тебя наконец впускают в кабинет, слышать ужасные вопросы: «Как вы были одеты? Вы хотели вступить в сношение?» И самый отвратительный: «Вы испытали оргазм?» Почему после всего этого я, вся в слезах, согласилась поехать в больницу и стерпеть все эти омерзительные обследования? Ты не знаешь, что такое сидеть голой перед незнакомыми людьми, раздвигать ноги… Попробуй хоть на пять минут представить себе такое… Хотя бы раз поставь себя на мое место! Мне совали во влагалище ватные палочки, давали всякие лекарства, делали профилактику ВИЧ, потом стали запихивать внутрь какие-то инструменты, смотрели, каждый раз обсуждали, как будто меня привезли туда для опытов, потом дали таблетку для предупреждения беременности после полового акта. У меня взяли анализы, чтобы проверить, не заразил ли ты меня венерическими болезнями или ВИЧ, я думала, что умру, пока дожидалась результатов, потому что на самом деле я ничего о тебе не знала… За мной приехала мать. Я плакала и даже не могла идти, у меня было ощущение, как будто вместо половых органов у меня железная гиря, весит она целую тонну, я чувствую только ее и ничего больше. Я думала, что ни один мужчина больше никогда ко мне и близко не подойдет. Что у меня никогда не будет детей. Прошло несколько часов, прежде чем мне разрешили помыться, я плакала и терла свое тело, которое возненавидела, терла его до крови, до тех пор, пока не появилось огромное пятно, ты видел фотографии, я стала сплошной раной, наверное, у меня не хватает слов, я не умею говорить так красиво, как ты, у тебя ведь куча дипломов, всем известно, что ты еще и чемпион по марафону, так что намек понятен: не стоит все-таки ломать жизнь молодому человеку, который учится в Стэнфорде и может пробежать пятьдесят километров меньше чем за четыре часа, ради какой-то убогой, неспособной с первого раза сдать экзамен на бакалавра и даже контролировать собственный вес. Но я не солгала, мое тело само обо всем рассказало. Когда я уходила из больницы, мне дали старый спортивный костюм, потому что всю мою одежду отправили на анализы, чтобы взять образцы тканей. Со мной все были очень ласковы, и когда я собралась, они мне сказали, чтобы я попыталась вернуться к нормальной жизни. Но я не знаю, какой бывает нормальная жизнь. Нормальная жизнь – это жизнь без насилия, а я теперь не знаю, что это такое. Но на самом деле есть кое-что похуже насилия: это презрение – твое и твоего отца. Это ваше равнодушие к моим страданиям. Это когда ты говоришь, что я была согласна. Что мы просто неправильно поняли друг друга. Что во всем виноваты алкоголь и наркотики. Это когда ты всем рассказываешь, что твоя жизнь испорчена, не заботясь о моей. Во время всех допросов и очных ставок в присутствии полицейских и следственного судьи ты все отрицал, ты вел себя так, как будто я была согласна, но в глубине души знал: ты меня изнасиловал. Ты разрушил мою жизнь, и я хочу получить шанс начать ее сначала. Но для этого я хотела бы, чтобы сегодня ты сознался в том зле, которое мне причинил.
Текст перепостили где только можно. Мэтр Селерье решил дать отпор: его интервью вышло в эфир в дневном выпуске теленовостей. Он заявил, что его глубоко возмутило то, каким образом были грубо попраны права его подзащитного. Адвокат напомнил, что в центре этого процесса не жертва, а обвиняемый. Именно он рискует провести значительную часть жизни за решеткой. Вынося на всеобщее обозрение свою боль, жертва попадает в фокус судебного механизма: «Она заигрывает с массмедиа, не задумываясь о том, какое влияние окажет на присяжных и общественное мнение, а это безответственно».
18
– Бред какой-то, они правда как с цепи сорвались, открыли настоящую охоту на мужчин. И что теперь делать?
Пока жена кормила их маленькую дочку, Жан метался по квартире.
– Ничего, – ответила Китри. – Ждать, ни на что не реагировать. Все пройдет.
– Я тебе вот что скажу: эта полемика положит конец отношениям между мужчинами и женщинами. В итоге мы придем к полному взаимному непониманию и разрыву отношений. Никто не отважится ухаживать за женщиной, не посмеет ее поцеловать, заранее не испросив разрешения, – мы все попадем в нелепую ситуацию. Теперь, когда ко мне в кабинет заходит дама, я оставляю дверь открытой. Это какой-то кошмар. Нельзя будет пошутить, проявить к женщине дружеское расположение. Они этого хотят?
