— Бросай оружие! Сейчас же! — крикнул я тому, кто склонился над мертвым товарищем.
— Что? — поднял он голову. — Да ты рехнулся!
Убийца выстрелил и промазал. Я же, позабыв про все вокруг, оценивал расстояние между нами, вес камня, силу моих мышц. Время будто замерло. А потом — раз, два, три, эх! — я совершил лучший в жизни бросок, и мерзавец рухнул как подкошенный. Умер мгновенно, сказали позже. И поделом!
И тут я увидел Шерил. И всю сцену побоища: мертвых, раненых, лужи крови. Я опустился под стол, взял Шерил на руки, прижал к себе. Я повторял ее имя снова и снова… Но она лишь на какое-то мгновение встретилась со мной глазами, а потом ее голова запрокинулась, и Шерил могла видеть только, как третьего убийцу придавили длинным тяжелым столом. Ребята отталкивали друг друга, борясь за право вскарабкаться на стол, как немцы, крушившие Берлинскую стену в восемьдесят девятом, а потом начали прыгать, ломая кости палача, будто рождественские орехи. Раз, два, ТРИ — законы внешнего мира уже не сдерживали их — раз, два, ТРИ! С каждым новым прыжком стол приближался к полу, пока наконец от человеческого тела не осталось буквально мокрое место. Они прыгали, а я обнимал Шерил и смотрел.
Несколько минут спустя.
Полуголый, я сижу на гладком бревне, которое волны когда-то оторвали от плавучего заграждения и выбросили на берег. Воздух пахнет мидиями. Джойс и Броди носятся по воде за невозмутимыми чайками. Пока собаки увлечены игрой, я пишу дальше.
Расскажу-ка я об одном из своих первых воспоминаний, повлиявшем на всю мою последующую жизнь. Тогда мой отец, Редж, заставил меня встать на колени в гостиной и покаяться перед Богом. Я смотрел по телевизору празднование двухсотлетия США (выходит, стояло лето семьдесят шестого и мне было всего пять лет), стал щелкать каналами и секундой дольше задержался на том, где светловолосая «искусительница» в дешевых бриллиантах разыгрывала холодильник. Редж, уловив в передаче лишь ему ведомую греховность, подскочил, выключил телевизор, а потом заставил меня помолиться за мою будущую жену, «которая, может быть, еще не появилась на свет». Я не мог представить себе жену и спросил, как она будет выглядеть. В ответ Редж рывком поставил меня на ноги и отлупил до полусмерти. Потом он сел в машину и укатил — возможно, в мужской религиозный клуб, куда частенько наведывался, — а мама, дождавшись, пока его машина скроется из виду, сказала: «Знаешь, сынок, в следующий раз просто представь себе ангела».
С тех пор всякий раз, когда я смотрел на девочку, то думал — не о ней ли я молился? (А ведь моя жена могла еще и не родиться, так что животы беременных тоже считались.) И лишь в девятом классе, увидев Шерил, я понял — вот та, кому предназначалась моя молитва. Такое сразу чувствуешь. Ее приход к вере — еще одно тому подтверждение.
Сидя здесь, на бревне, я ощущаю на себе любопытные женские взгляды, эти радары, разыскивающие родственную душу. Когда-то и я искал свою суженую… В рабочий день на пляжах собираются молодые мамаши, измотанные непослушными от сладостей и жаркого солнца детьми. Гуляют тут и девочки-подростки, однако их радары не пеленгуют мужчин, которым давно за двадцать. О, счастье! О, горе!
Я чувствую женские взгляды, как чувствовал бы голод: вроде бы знаешь, что хочешь есть, а попросит кто объяснить, откуда ты это знаешь, — и не получается. Кажется, будто женские мысли проходят через меня, словно лучи. Нет, глупо как-то звучит… Может, и не существует никаких лучей. Может, это просто моя страсть. Да, очень даже может быть…
С моего места виден киоск, где продают чипсы, гамбургеры, мороженое. Когда-то здесь работала Шерил. Помню, ей это страшно нравилось: поблизости не было никого из «Живой молодежи». Как я ее понимаю…
Если б мы встретились до школьной трагедии, вы бы, наверное, приняли меня за ходячую кладовую диких идей и предрассудков моего отца. Хотя вряд ли бы мы с вами разговорились — болтать зазря я не люблю. В любом случае вы бы решили, что перед вами самый обыкновенный школьник. И были бы правы. Я отличался от сверстников только тем, что был женат. И все.
С такими отцом и братом, как у меня, неудивительно попасть в «Живую молодежь». Поодиночке ее члены, может, и ничего. А вот вместе они теряли рассудок. Глядя на них, у меня пропадала всякая охота разговаривать.
Отец радовался, как ребенок, что Кент стал большой шишкой в «Молодежи», и за обедом обожал слушать его нудные рассказы о том, как растет организация, кто проповедует на улицах и сколько денег им пожертвовали на этот раз. Если они когда-нибудь и спорили, то только по мелочам. Должна ли, например, вода в ритуальном бассейне быть теплой, как кровь, или холодной, как лед, чтобы надо было превозмогать себя, когда в нее заходишь? Ответ: ледяной, конечно. Зачем доставлять себе лишнее удовольствие?
Те несколько обедов, на которые мы приглашали Шерил, прошли на удивление спокойно. Я все опасался, что Редж усмотрит в ней ведьму, но, к счастью, они неплохо поладили — наверное, потому, что Шерил умела слушать и не перебивала отца. Возможно, Шерил даже стала для Реджа образцом девушки, на которой ему самому стоило когда-то жениться, — глубоко верующая, которую не пришлось бы мучить и гнуть под себя всю жизнь, как мою мать.
После свадьбы мы лишь однажды отобедали вместе, а потом Кент уехал учиться в Альберту. К тому времени мой братец и его извращенцы «молодежники» уже начали шпионить за нами, однако я так и не знаю — рассказал ли Кент отцу про нас с Шерил. Подозреваю, что если и разболтал, то не со зла. Наши с Шерил отношения оказались бы в его рассказе месте на четырнадцатом — между, скажем, причитаниями о нехватке стульев для зала и изложением восторженного письма какого-нибудь голодранца из Дар-эс-Салама, который получает по пять долларов в месяц от семьи Клосенов.
На том последнем обеде отец общался со мной и Шерил как с детьми, а не взрослыми. Знал бы он, что мы женаты, то вел бы себя иначе, не столь высокомерно. После обеда я понял, что пора огласить нашу свадьбу. Я хотел пригласить всех в ресторан. А Шерил считала, что достаточно сделать пару звонков — и все.
Я дома. Джойс свернулась в мокрый комок и храпит у окна. Квартира у меня маленькая, настоящая конура, но Джойс не возражает. Видимо, для собаки грязная квартира куда приятнее, чем отдраенная до блеска. Неужели я развел грязь, чтобы отпугнуть окружающих? Нет, грязь — маленькая месть Реджу, свихнувшемуся на чистоте и опрятности. «Чистое жилище — услада для очей Господних…» Тьфу! Отец — единственный, кого я привел бы к себе на квартиру — просто чтобы насладиться ужасом в его глазах. Но с другой стороны, я поклялся, что Редж никогда не войдет в мой дом.
Автоответчик показывает, что мне успели позвонить аж семь раз — экая популярность! Однако я знаю; трезвонят, напоминая про поминки. Интересуются, приду ли я на них, покажусь ли? Ну отчего бы и не прийти? Пусть я неудачник, но списывать меня со счетов рано… Пока…
Конечно, надо бы надеть что-нибудь чистое. Только уже слишком поздно тащить рубашки в прачечную… Поэтому придется найти одну поприличнее и погладить ее. Хотя глупость, конечно, — грязь навсегда впитается в ткань. Сейчас пойду за рубашкой, отыщу утюг — под какой же из всех этих куч дерьма он лежит? — налью в него воду, расчищу место на полу для гладильной доски… Нет, лучше пока еще попишу.
