Похожих портретов на той выставке было так много, что я уже не мог воспринимать другие картины. – В отдельном зале, который казался круглым, смыкающейся цепью шли по окружности вершины горы Сен-Виктуар, которую художник писал с самых разных точек, но всегда – снизу и в удаленной перспективе. Он ведь сам говорил: «Один и тот же предмет, увиденный под разным углом зрения, представляет собою интереснейший объект для изучения и заключает в себе такое многообразие, что, мне кажется, я могу заниматься им на протяжении нескольких месяцев, не меняя позиции, а только лишь смещая направление взгляда чуть вправо или чуть влево».
Тогда, на выставке, остановившись ненадолго подле горы, я отправился дальше. Но с течением времени ее образ, сохранившийся во мне, все темнел и темнел, пока не настал момент, уже значительно позже, когда я мог сказать: у меня появилась цель.
Возвышенность цвета
Гора Сен-Виктуар не является самой высокой точкой Прованса, но, говорят, она самая крутая. При этом она представляет собою не одну-единственную вершину, а длинную цепь, из которой складывается ровный хребет, высотой около тысячи метров над уровнем моря, идущий почти по прямой.
Одинокой крутой горой этот массив кажется только со стороны Экса, который расположен по отношению к ней почти строго на западе и от которого до нее полдня ходу: то, что со стороны Экса выглядит самодостаточной вершиной, является в действительности лишь началом отрога, который тянется дальше на восток и до конца которого еще полдня ходу.
Эта цепь, мягко поднимающаяся с севера в сторону юга, где она резко обрывается, упираясь отвесными склонами в каменное плато, представляет собой известняковое образование, по гребню которого проходит его продольная ось. Особого драматизма исполнен вид, открывающийся на треугольник горы с западной стороны, поскольку этот вид словно бы дает срез всего массива, обнажая его складки и слои, так что даже тот, кто ничего не знает о горе, может получить общее представление о ее происхождении и проникается ощущением, что видит перед собою нечто особенное.
Вокруг этой глыбы, вырастающей из равнины и доходящей до самого неба, разместились другие, более плоские, разделенные трещинами и отличающиеся цветом породы, а также рисунком камня, – все они, хотя и сплющились когда-то, имеют те же складки и повторяют в миниатюре формы большой горы, словно ее растянувшееся продолжение.
Самым удивительным и странным в Сен-Виктуар была, однако, яркая высветленность сверкавшей, как доломиты, известняковой породы, которая названа в одной специальной брошюре «породой превосходного качества». Ни одна дорога не ведет туда наверх. Никакая трасса не проходит через этот массив, и даже на более пологом северном отроге нет ничего – ни путей, ни жилых домов, ни хозяйств (лишь на самом гребне стоит заброшенная монастырская часовня семнадцатого века). Южная стена годится только для альпинистов, но со всех других сторон можно спокойно подняться на вершину и потом еще долго идти по самому гребню. Все это путешествие, даже если начать его от ближайшей деревни, находящейся у подножия, займет не больше дня.
И вот когда я шел тем июльским днем по «тропе Сезанна», двигаясь на восток, в моей голове начали складываться, едва я только вышел из Экса, разнообразные фантазии, и я стал представлять себе, какие бы советы я мог дать неопределенному числу путешествующих здесь (ведь я был не единственным, кто с начала века двигался этим маршрутом).
Мысль о том, чтобы увидеть эту гору собственными глазами, тоже оставалась долгое время просто игрой фантазии. Разве это представление, будто предмет, который так любил изображать художник, уже сам по себе представляет собою нечто особенное, – разве это представление не похоже на навязчивую идею? – Но только когда эта мысль, рожденная фантазией, в один прекрасный день утвердилась в моем воображении, ко мне пришло окончательное решение (а вместе с ним и чувство удовлетворения): я все-таки увижу Сен-Виктуар вблизи! Попав туда, я не столько выискивал мотивы Сезанна, бо́льшая часть которых, как я знал, за это время уже оказалась закрытой различными постройками, сколько следовал своему собственному чувству: гора – вот что привлекало меня, как не привлекало до сих пор ничто другое в моей жизни.
В Эксе, под платанами на бульваре Мирабо, ветви которых сплелись наверху в сплошную плотную крышу, было, несмотря на утренний час, сумрачно-угрюмо. На выходе, в конце аллеи, белели струи фонтана, слепя глаза, словно солнечные зайчики, пущенные зеркальцем. Только когда я оказался за городской чертой, вокруг разлился мягкий дневной свет.
Было жарко и душно, но это воздушное тепло не мешало мне идти. Гора еще пока была не видна. Дорога сначала петляла, холмилась и в целом шла немного под уклон. Она была узкой, пешеходная полоса оборвалась еще на окраине города, так что расходиться с машинами было тут нелегко. Но через час ходьбы, за Ле-Толонелем, машин уже почти не встречалось.
Несмотря на движение транспорта, у меня было ощущение, будто я окружен тишиной; такую же тишину я ощущал за день до того, среди шума Парижа, на улице, где мы когда-то жили. Я еще думал, не взять ли мне кого-нибудь с собой, теперь же я был рад тому, что один. Я шел по «дороге». Я видел в тенистой канаве «ручеек». Я стоял на «каменном мосту». Там – трещины в скале. Там – пинии, обрамляющие уходящую в сторону тропинку, в конце дороги, большим черно-белым пятном, – сорока.
Я вдыхал аромат деревьев и думал: «навсегда». Я остановился и записал: «Какие возможности заключены в остановившемся теперь! Тишина на тропе Сезанна». Пробежал летний дождик, с раздельными, поблескивающими на солнце каплями; после него только дорога выглядит влажной, а камешки на асфальте – очень пестрыми.
Для меня это было межвременье: целый год без определенного места жительства. Историю человека со скрещенными руками я написал в основном в номере американской гостиницы, и оттого, что я каждый день глядел на небольшой пруд, вся история окрасилась утренней серостью этой воды (потом у меня было такое чувство, будто «я пахал под землей»). Течение этого рассказа подвело меня к решению вернуться в мою исходную страну, хотя меня не оставляла в покое одна фраза, сказанная философом: «Лишать корней других – величайшее преступление, лишать корней себя – величайшее достижение».
До Австрии у меня оставалось всего лишь несколько месяцев. Все это время я нигде толком не жил или жил у других. Предвкушение радости и тревожное ощущение стесненности сменяли друг друга.
Ведь я уже нередко сталкивался с тем, что какое-нибудь совершенно чужое место, не связанное ни с какими особенными или счастливыми моментами, впоследствии дарило успокоение и простор. Вот здесь, сейчас, я открываю воду, и передо мною простирается широкий серый бульвар у Порт-де-Клиньянкур. Вот так во мне родилось непреодолимое желание, говоря словами Людвига Холя, «вернуться домой, описав дугу», и очертить свой круг в Европе.
К тому же мой герой, как и для многих до меня, был подобен гомеровскому Одиссею: как и он, я надежно укрылся (временно), имея возможность сказать, что я – никто; а размышляя как-то о главном персонаже моей истории, я представил себе, будто он, как некогда Одиссей при помощи феаков, перенесся во сне в свою родную страну и сначала ее не узнал.
