Перед нами появилось дымящееся на дощечках мясо. Легкая джазовая музыка, доносящаяся с соседнего судна. Аромат марихуаны, плывущий со стороны причала, где молодые люди прохаживались небольшими группками, зависали возле баров, у самой воды и на мостках. Подростки, туристы с рюкзаками, блондинки с силиконовыми губами — здесь не было никого, кто бы меня знал.
Никого.
— То есть со своего виноградника ты бы камень не взяла? — уточнил Поль. — Выходит, это место недостаточно много для тебя значит?
— Конечно же, значит. Просто я не думала о нем в таком ключе.
— Где я играл ребенком… Почему наши детские воспоминания окружены ностальгическим ореолом? Разве в детстве не было скучно? Лично я совсем не стремлюсь обратно.
— Не знаю. Очевидно, потому что детство закончилось. Ребенком легче быть счастливым.
— Выходит, сейчас ты несчастлива.
— Я этого не говорила.
— Я просто спросил. — Поль принялся отделять мясо от костей, — потому что ты совсем ничего не рассказываешь о винограднике. Ни словом не обмолвилось о том, как продвигается проект твоей мечты.
— Я не могу об этом говорить, ты же знаешь.
— Даниель, Даниель… — Он застучал ножом по столу и замурлыкал на мотив старой песни Элтона Джона, только чтобы меня подразнить. Your eyes have died, but you see more than I, Daniel, you’re a star…
[15]
— Перестань. Ты же знаешь, как обстоят дела. И всегда знал.
Потом мы медленно брели вдоль причала. Я видела, как какие-то мужчина и женщина, обнявшись, нырнули под опору моста. Они были старше нас, ему наверняка за шестьдесят, она — лишь немногим моложе. Кажется, они были пьяны, жаждали безумств и искали укромное местечко. Я подумала, что этому никогда не будет конца и тот мужчина верит, что юность с годами становится сильнее, потому что знает, что всему есть конец.
Сумасбродство напоследок.
В переулке располагался небольшой бар. Поль собирался сразу подняться наверх в наш номер, но мне захотелось выпить еще вина, напоить нас допьяна. Хотелось, чтобы он изведал вкус чудесного вина из Богемии, и рассказать ему что-нибудь о нем. Хотелось, чтобы этот вечер не заканчивался.
— Из Богемии? — переспросила молодая женщина, работавшая в баре. У нее в носу было колечко, которое раскачивалось при разговоре, и стая птиц, вытатуированных на руке. — Такого не держим. Нет, у нас нет никаких вин из Богемии.
— Ну как же, должны быть, — возразила я и принялась рассказывать о замке в Мельнике и ей, и Полю — я была уже довольно сильно пьяна. — У меня там целый ящик в багажнике, но машина сейчас на автостоянке на другом берегу реки, иначе бы я вас обязательно угостила.
Девушка недоверчиво поглядела на меня, потом на Поля, адресовав ему крошечную улыбку, словно пытаясь склонить его на свою сторону.
— Ясно, но если оно и существует, то наверняка не очень хорошее, — пробормотала она и в итоге предложила «рислинг» из Моравии.
Я откинулась назад, чтобы меня не было видно с улицы, и укрылась за колонной. На мосту меня вновь охватило все то же леденящее чувство. Ощущение, что я кого-то вижу, что меня видят, что за мной наблюдают. Я чуть быстрее, чем хотела, опорожнила свой бокал.
— Я, кажется, никогда не рассказывала тебе о моей сестре, — заплетающимся языком проговорила я.
— Я и не знал, что у тебя есть сестра.
— Ты просто никогда не интересуешься подобными вещами.
— И что же с ней?
Он ровным счетом ничего не знал о моих родителях, как и я о его. Мы с ним говорили только об искусстве, музыке и камнях, которые надо куда-то там положить. Он даже не спросил меня, какое желание загадала бы я на могиле этого раввина. «А чтобы ты хотел, чтобы я загадала? — спросила бы я его тогда. А ты скажи, потребовал бы он, признайся немедленно. — Тебя, голого и связанного». И прочие глупости, которые мы могли бы друг другу сказать, но которые не делали нас ближе.
— В последнее время она снова начала мне сниться, — призналась я. — Она умерла, просто перестала дышать.
— Ох.
— Это случилось еще до моего рождения. Ее не успели окрестить. Она даже не удостоилась настоящего надгробия. В те времена не понимали, как это важно. Лишь нечто вроде массового захоронения. Мама и папа не стали горевать о ней, они договорились все забыть и зачать нового ребенка. Когда родилась я, они дали мне ее имя. Это она должна была зваться Соней.
— Я этого не знал.
— Они, верно, думали, что чувство утраты станет меньше, если от нее хоть что-нибудь останется.
— Людей называют в честь умерших родственников, так все делают, но в честь сестры? Это все равно как если бы у тебя украли твою собственную личность.
— Но ведь ее так и не окрестили. А это имя было важно для родителей, оно присутствовало в родне у каждого из них. Они верили, что я смогу залечить рану. Так сказали доктора, и так говорили все.
— Разве не время лечит раны?
— Родители развелись, когда мне было пять. Спустя семь лет после ее смерти. Горе по ней сплотило их, а вот радости оказалось недостаточно. Меня оказалось недостаточно. Я не сумела удержать их вместе.
— Ты была ребенком, что ты могла сделать?
Мне пришлось наклониться вперед, чтобы мир вокруг перестал кружиться у меня перед глазами. Его рука крепче обхватила меня за спину, я извернулась и беззастенчиво поцеловала его.
Поль оплатил счет.
— Пошли, нам пора в номер.
Мы были ужасно пьяны, поэтому вышло не слишком хорошо. Необузданно, но чересчур стремительно. Потом он осторожно повалил меня на кровать, чтобы расцепить объятия, а сам встал с постели и повернулся ко мне спиной — его голый силуэт в окне.
— Что такое?
— Ты ведь не собираешься вернуться домой и развестись?
Я резко села. Задыхаясь. Обернула простыню вокруг себя.
— Нет…
— Просто прямо сейчас я не готов к чему-то подобному. В моей жизни нет места для близких отношений, и я хочу, чтобы ты знала об этом.
— Зачем ты поднял эту тему? Я не говорила, что собираюсь разводиться. При чем здесь близкие отношения? В конце концов, это же ты хотел со мной увидеться.
— А ты не хотела?
Он обернулся и посмотрел на меня. Позади него — настежь распахнутое окно, время далеко за полночь. Сочащийся влагой воздух, выхлопы машин, предчувствие дождя. Мне надо спать, завтра рано уезжать. В девять открывается «Икеа».
— Конечно же, хотела, — ответила я. — Я скучала по тебе, но это не значит, что между нами что-то изменилось. — Мне пришлось встать и подойти к нему, обхватить руками. Он высвободился из моих объятий.
