— Идемте, здесь есть как раз то, что я хотела вам показать.
Марта включила светильник на батарейках, стоявший на маленьком письменном столике. Рядом притулился стул, на столе виднелась чашка со следами засохшего кофе и валялась смятая обертка от шоколадки. Очевидно, Марта часто бывала здесь, внизу.
На столе лежало несколько тетрадей и книга. Подойдя поближе, я увидела ряды нот. Партитура. Книга была открыта. Старые, черно-белые снимки: церковь, школьный класс, несколько людей, стоящих навытяжку перед своими домами.
— Узнаете?
— Кого?
Она указала на семейный фотопортрет. У мужчины на снимке были прямые усы и шляпа в руках, мать держала на руках младенца. Мальчик чуть постарше серьезно вытянулся рядом. Потом я узнала лестницу, витраж на входной двери. Парадный вход в наш дом, которым мы ни разу не пользовались и где сейчас из всех щелей лезла трава.
«Виктор и Анна Геллеры», — было написано на снимке. Детей звали Отто и Йоханн. Год 1914. Erzgebirge Weinberg
[20]. Название виноградника.
— Книга, кстати, жутко скучная, — услышала я голос Марты, — что-то вроде семейной хроники о жизни немцев в этом городе. Но, когда я увидела этот снимок и название усадьбы, я вспомнила одну вещь. — Тут она протянула мне тонкую стопочку нот. Листки пожелтели от времени, или же бумага была такой с самого начала. Изящный готический шрифт на титульном листе. Произведение Ференца Листа.
Liebestraum. Грезы любви.
Марта подняла первый листок и показала на штемпель, экслибрис.
Юлия Геллер.
Где же я видела это имя, совсем недавно?
Вино! На одной из этикеток на бутылке с прокисшим вином стояло это имя.
— Я, конечно, до конца не уверена, — продолжала Марта, — но если она приходится родней этим людям, что стоят на вашей лестнице, то можно предположить, что когда-то в ваших салонах исполняли Листа.
— Странно, но, когда я была в магазинчике в прошлый раз, у вас тоже играло что-то из Листа.
— Забавно, но я этого не припомню. Я в самом деле его включала?
Я слегка пролистала стопку, жалея, что не умею читать партитуры и не способна услышать музыку, звучащую с нотных страниц.
— Лист не просто описывает любовь, он пробуждает в человеке чувство влюбленности, — говорила между тем Марта. — По правде сказать, несколько лет назад я брала эти ноты с собой домой, чтобы поупражняться, и прежде я еще несколько раз натыкалась на такой же экслибрис, когда просматривала все, что здесь есть, чтобы попытаться навести хоть какое-то подобие порядка. — Она перешагнула несколько ящиков и подошла к довольно круто уходящим вверх полкам.
— Наверное, моя мама пыталась все это как-то систематизировать и расставить в логическом порядке, но, боюсь, она не успела сообщить мне, какими принципами при этом руководствовалась. Что-то я нахожу здесь, а что-то там.
Марта подняла книгу в переплете из потемневшей кожи. Произведения Гете. Штемпель на первой странице был все тот же.
— Уверена, что здесь найдется пятнадцать-двадцать томов, которые принадлежали Юлии Геллер, а среди тех, которые я еще не смотрела, наверное, и того больше. Должно быть, тем старикам не удалось все спасти.
Марта провела рукой по ряду книг в кожаных переплетах. Вытащила одну в погнутой обложке. Слипшиеся, покоробленные страницы.
— Следы дождя, — проговорила она.
* * *
Тишина, царящая глубоко под землей, совсем не та, что на поверхности. Речь идет не просто о полном отсутствии звуков, а о кое-чем более фундаментальном, вроде многометровой толщи земли или скального грунта. Стоило Марте замолчать на несколько секунд, как тяжелые своды моментально поглотили ее слова, не оставив ни малейшего эха или отголоска. Только ощущение гнетущей тишины, ставшей еще более тяжелой от всего того, что она в себе заключала.
— Прежний владелец магазина выжил в концентрационном лагере, но вернулся домой один. Его жена была депортирована в более северные земли с обещанием поселить ее в местечке получше, где она сможет поправить здоровье. На деле же это означало, что ее расстреляли в лесу в восточной Польше. Сам старик преподавал детям в Терезиенштадте, покуда позволяло здоровье. Буквосложение и чтение, меж тем как поезда на Аушвиц следовали все чаще и чаще. Он словно цеплялся за слова, как сказала бабушка, будто они могли кого-то спасти.
Когда старик-владелец вернулся из лагеря, она продолжила при нем свою работу. Помогала ему наводить порядок в магазине, снова расставлять книги на полках, а потом снова прибираться за разбушевавшимися чехами, которые разбили камнями витрину. Они повыкидывали на улицу всю немецкую литературу, сложили ее в кучу и подожгли. Бабушка смотрела на происходящее в окно, не отваживаясь выйти. Такое уж было время. Народ был ожесточен после обретения свободы, и каждый стремился выплеснуть накопившуюся злобу. Сама она была чешкой и за себя могла не волноваться, но вместе с тем она работала в книжном магазине и продавала немецкие книги. Уже потом, осенью, по вечерам, когда большинство судетских немцев были изгнаны из страны и переселенцы с юга занимали их дома — это происходило очень быстро, бывало даже прежние жильцы еще не успевали съехать, как на их место уже метили новые, — так вот, она видела, как старый хозяин магазинчика, сгорбившись, медленно бродил по улицам города и заглядывал в сточные канавы между дворами на окраинах. Он собирал книги, которые выбрасывали новые жильцы. Гете в кожаном переплете. Сокровища, которые внезапно превратились в мерзкий хлам. В бывшие дома немцев въезжали бедные рабочие из сельской местности и чехи-националисты, люди с разных концов страны, привлеченные обещанием работы и бесплатного жилья, а еще румыны и украинцы, а также самый настоящий криминальный элемент, который получил возможность грабить вновь прибывших собственников.
Он выходил даже в дождь — она видела, как он поскальзывается на раскисшей глине. Собирал то, что мог унести, и прятал в подземелье, точно так же, как несколько лет назад прятал еврейскую литературу в надежде, что придет тот день, когда кто-нибудь войдет в магазин и спросит нужную ему книгу, потому что он не мог видеть их валяющимися в сточных канавах.
Однажды я слышала, как мама спросила бабушку, а что же делала она, помогала ли она старику. На старости лет бабушка стала злоупотреблять спиртным и пила довольно много бехеровки. У ее кровати постоянно царил стойкий запах водки с корицей. Да, она пила прямо в постели, наверное, чтобы уснуть, забыться, а руки у нее тряслись, и она постоянно проливала. «Я бы помогла ему, — ответила она, — ты же понимаешь, что я бы обязательно помогла ему, если бы не ты и не дождь. Ведь я должна была заботиться о тебе».
Короткое время спустя старика хозяина тоже депортировали, отправили с одним из последних поездов, которые вывозили судетских немцев из страны. Месть за то, что они приветствовали Гитлера и хотели примкнуть к Германии. Месть за войну, за фашистский террор, за резню в Лидице, за все.
