Выходила почти замкнутая общественная группа, жившая по единым законам и получавшая в родословных книгах единое подтверждение своим привилегиям. Конечно, не стирались различия между богатейшей и влиятельнейшей знатью и рядовыми служильцами. Их, кажется, не смогло преодолеть ни одно национальное европейское дворянство. И конечно, перевес аристократии будет чувствоваться еще очень долго. Но разрыв между знатью и прочими «служилыми людьми по отечеству» из пропасти превращался в канаву, а вот канава, отделявшая русских дворян от прочего населения страны, начала оборачиваться пропастью.
Табель о рангах государя Петра Алексеевича принципиально переменила эту картину. Она давала возможность «выслужить» дворянство широкому кругу недворян, в первую очередь приказным – бывшим дьякам и подьячим, получившим европейские наименования коллежских асессоров, губернских секретарей или, скажем, сенатских регистраторов. Этот канал рекрутирования новых людей в состав благородного сословия из ничтожного превратился в очень значительный. О таком варианте ни аристократия, ни дворянство меньших рангов при Федоре Алексеевиче и помыслить не могло.
Итак, приказной человек вошел в российское «шляхетство», имея равные права со всеми дворянами, родовитыми и нет. Сделался чиновником империи, а с течением времени размножился до немыслимых в старомосковское время пределов. К концу XVIII века чиновников стало в несколько раз больше, чем содержали приказных при том же Федоре Алексеевиче, а к середине XIX столетия количество их возросло уже в десятки раз по сравнению с закатом XVII столетия.
Власть их росла быстрыми темпами. Ловкий чиновник научился не только вершить дела не по правде, а к своей корысти – это умели еще в Московском царстве, – он приобрел умение «заматывать» любую державную бумагу с самых верхов, «очищать» дело, сводя его суть к ничего не значащим липовым отчетам, или же вовсе не «очищать» его, тянуть и тянуть, не предпринимая необходимых действий годами. Он вполне осознавал свою власть. Более того, он сознательно принимал систему круговой поруки, создававшуюся на протяжении поколений. При этом интересы государя и государства могли волновать его в наименьшей мере.
И власть верховная, вплоть до самого монарха, оказалась опутана сетями чиновнических «корпораций», постепенно утрачивала мобильность в действиях, с величайшими трудами могла придать динамизм развитию страны.
Император Николай I скажет: «Россией не я управляю; Россией управляют сорок тысяч столоначальников». И действительно, те, кто стоял выше столоначальников по своему положению в государственном аппарате Российской империи, большей частью подписывали составленные ими бумаги, а те, кто ниже, переписывали их набело.
Чтобы контролировать всерьез и по-настоящему колоссальную гущу чиновничества, Николай Павлович сделал новый «приказ тайных дел» из его величества императорской канцелярии. Метал в темную массу столоначальников ревизии, опалы, ссылки, как Зевс-Громовержец метал молнии. Старался заменить совсем прогнивших людей честными служильцами. Но преуспел лишь отчасти.
Конечно, бюрократия подобна ножу: как им можно и хлеб отрезать, и убить человека, так и бюрократическая система, с одной стороны, необходима для управления страной и полезна ей как аппарат, выполняющий всю повседневную работу администрирования, а с другой – вредна, когда превращается в сообщество бесчестных корыстолюбцев. Так, благодаря изменениям, происходившим еще во времена Московского царства, прежде всего благодаря разгрому родовой аристократии и ее безоговорочной капитуляции, чиновничество петербургской России сделалось чуть ли не всевластно.
Чиновничество в Российской империи было одной из главных опор трона, а в советское время стало опорой правительства и партии. Однако, опираясь на чиновников, центральная власть понемногу отдавала им все большие полномочия и сама попадала в зависимость от бюрократии. В середине XVI века иностранцы, приезжавшие в Московское государство, не замечали признаков серьезного влияния приказных людей на государственные, судебные, да и чисто административные дела. Через триста лет, в эпоху царствования Николая I, чиновничество стало могущественной силой; от его мнения во многом зависела судьба любых серьезных преобразований, которые затевал двор.
Итак, монархическая власть в значительной степени сделалась заложницей собственного орудия, терпеливо выстругиваемого и оберегаемого от произвола знати на раннем этапе существования России. Что ж, в этом состоит, можно сказать, родовая травма Московского царства: сильный монарх не мог вечно делить власть с сильной знатью чуть ли не на равных, а против знати действенными оказались лишь весьма сильные средства. даже слишком сильные.
Разгром родовой аристократии был необходим для торжества единодержавной монархической власти в России. Но была ли столь уж великим благом полная победа служилого начала, создавшая в России мощный своевластный класс чиновничества, не особенно послушный воле государя? Имело ли однозначно позитивный результат полное и безоговорочное уничтожение прав аристократии участвовать в державных делах, в высшем управлении страной по факту рождения? Вряд ли.
Очень хорошо сформулировал эту проблему современный историк средневековой России Сергей Викторович Алексеев, и нам остается процитировать его в высшей степени разумные слова: «Дело. не в политическом строе самом по себе, а в качестве людей, встающих у руля власти. Не стоит искать идеальный политический строй. Таковым не была ни абсолютная монархия, ни аристократическое правление. И все-таки остается единственное бесспорное преимущество любого средневекового аристократа перед любым чиновником абсолютистской державы или современным „демократическим" политиком. Люди той породы действительно знали, как управлять государством, как вести людей в делах войны и мира. Их этому учили сызмальства. Они рождались для этого. И взрослели – все вместе, поколение за поколением, вместе с питавшей их и защищаемой ими землей. И учились – создавать государства, которые стоят веками, а не десятилетиями».
Глава 7
Россия ищет просвещения, но только на своих условиях
Представьте себе солдата, которому указали цель атаки: вон там – вражеская огневая точка на высоте, надо эту высоту взять, поэтому – вперед, боец! Он бежит с оружием в руках, попадает под неприятельский огонь, видит, как падают его боевые товарищи справа и слева, ползет по-пластунски, преодолевает болото и овраг, поднимается в рост, атакует и все-таки занимает ключевую высоту. Ура! Можно отдохнуть. Есть перспектива дальнейшего наступления от сей важной точки…
И вдруг командование сообщает: высоту оставить, напрасно ее атаковали, все делалось бестолково, а победа бесполезна; наступление пойдет в другом направлении.
Каковы чувства победителя?!
Так получилось и с просвещением в Московском царстве. Для России наиболее естественная форма просвещения – по форме славяно-эллинская, по духу восточнохристианская. Добиться того, чтобы она развернулась в стране как система (книгопечатание, школы, академии), удалось в полной мере великими трудами, притом под занавес старомосковской государственности; но все же сумели, ура, победа! Можно отдохнуть. Есть перспектива. А перспективы-то уже нет: Петровская эпоха пинками вышибла живую, цветущую, отлично работающую старину на периферию исторического пути России. Посторонись, длиннобородые!
