Перед освобождением комендант лагеря, где находился Даг Рэмзи, собрал пленных и прочитал им напутственную речь
[1367]. Он сказал, что, вернувшись домой, они будут испытывать обиду и даже озлобленность на вьетнамцев, в какой-то мере вполне оправданную. Он признал, что, хотя лишения, пережитые ими в плену, во многом были неизбежны в условиях войны, отчасти в них были повинны и сами вьетконговцы. Тем не менее он выразил надежду на то, что как зрелые люди они признают, что им посчастливилось остаться в живых, тогда как Вьетконгу было бы гораздо удобнее их расстрелять. Он также надеялся, что бывшие пленные убедят своих соотечественников оставить Вьетнам в покое. Испытав на себе, что такое жить в голоде и лишениях, продолжил он, они смогут лучше понять, за что борются те, кто вынужден существовать в таких условиях без надежды на лучшую жизнь. В ответ на его слова большинство американцев цинично фыркнули, что никто из них по возвращении домой не собирается стать «борцом за свободу вьетнамского народа». Однако Рэмзи позже пришел к выводу, что в словах коммуниста была немалая доля истины «и даже глубокой мудрости».
12 февраля 1973 г. 27 пленных американцев доставили в Локнинь, где им вернули личные вещи. Когда офицер ВК протянул Джиму Роллинсу дешевые часы Seiko, сказав, что это замена его золотых Rolex, утерянных «по причине чрезвычайных обстоятельств военного времени», американец взорвался: «Чушь собачья! Пару недель назад я видел свои „Ролексы“ на руке у твоего кузена!» Полковник ВНА, участвовавший в передаче пленных группе американцев, среди которых был и старый товарищ Рэмзи Фрэнк Скоттон, попросил разрешения заглянуть в кабину их большого транспортного вертолета. Он сказал, что надеется, что когда-нибудь его сын сможет поехать на учебу в США: американцы восприняли его слова как признание того, что коммунисты понимали всю ограниченность собственного общества. За несколько часов до освобождения пленные узнали о трагедии, постигшей одного из их охранников: во время рождественских бомбардировок Хайфона один его ребенок погиб, а другой лишился руки. Они были потрясены, когда этот человек на прощание пожал им руки, пожелал всего хорошего и отдал свой табачный паек. По словам Рэмзи, это был самый впечатляющий жест, который только мог совершить этот человек в поддержку своего дела: «Большинство американцев при таких же обстоятельствах схватили бы АК-47 и устроили пленным бойню в стиле Милай»
[1368].
Январь 1973 г.: «шкура леопарда»
Некоторые ястребы до сих пор сохраняют убежденность в том, что, останься Никсон в Белом доме, он бы задействовал авиацию и спас сайгонский режим, когда Север начал свое последнее наступление. Но в феврале и марте 1973 г. президент прямо заявил в разговоре с бывшим военнопленным, что считает возобновление военных действий во Вьетнаме политически невозможным
[1369]. 29 июня — спустя всего два дня после того, как Никсон наложил вето на законопроект, запрещающий американские бомбардировки Камбоджи, — лидер меньшинства в палате представителей Джеральд Форд ошеломил конгресс сообщением о том, что президент готов подписать закон, запрещающий Вооруженным силам США ведение боевых действий на суше, в воздушном пространстве и в прибрежных водах четырех государств Индокитая. После того как Форд переговорил по телефону с Никсоном, находившимся в тот момент в Сан-Клементе, чтобы убедиться в том, что он правильно понял намерение главнокомандующего, законопроект был принят 278 голосами против 124 в палате представителей и 64 голосами против 26 в сенате. Хотя впоследствии Никсон возлагал всю вину за крах Южного Вьетнама на конгресс, факты свидетельствует о том, что он добровольно лишил себя свободы действий. Его мотив был вполне понятен: если или, вернее говоря, когда Северный Вьетнам начнет свое финальное наступление на Сайгон, Никсон не хотел снова стать перед мучительной дилеммой, возобновлять или нет военное вмешательство.
Хотя у нас нет записей его разговоров в Сан-Клементе, еще 29 марта он сказал Киссинджеру в Белом доме: «Мы будем бомбить эту чертову Камбоджу, пока конгресс не лишит нас этой возможности. [Тогда] мы сможем обвинить их, что это они пустили все дело под откос»
[1370]. В июне он окончательно отрекся от ответственности за Индокитай, что, объективно говоря, было мудрым решением. Война во Вьетнаме породила в американском обществе раскол, невиданный со времен Гражданской войны, и с подписанием Парижских соглашений эта зияющая рана начала затягиваться. 4 августа Никсон подписал инициированный им же самим закон, запрещающий США продолжать любые военные действия в Индокитае. После этого в духе, достойном самого Пилата, он написал лидерам конгресса послание, где предупредил, что, если в результате принятия этого закона Индокитай окажется под властью коммунистов, вся ответственность за это будет лежать на Капитолийском холме.
Больше двух лет назад, 18 февраля 1971 г., Киссинджер сказал Никсону, что он считает разумным предложить Ле Дык Тхо в Париже такую сделку: «Мы готовы установить предельный срок полного вывода наших войск в следующем году в обмен на освобождение всех пленных и прекращение огня»
[1371]. «Тогда мы сможем сказать Сайгону, — продолжил советник, — „У вас есть год без войны, чтобы нарастить силы“». В последующие полвека Киссинджер часто утверждал, что добился бы достойного урегулирования, которое имело все шансы на успешный исход, если бы не преждевременная отставка Никсона, вероломство коммунистов и малодушие конгресса. Однако историки Джеффри Кимбалл и Кен Хьюз, изучившие магнитофонные записи Белого дома, нашли множество доказательств того, что и Киссинджер, и Никсон всегда считали Южный Вьетнам обреченным. Уотергейт ничего не изменил. И опять-таки историческое обвинение против этих двух людей состоит не в том, что они не сумели сохранить сайгонский режим, что было почти неосуществимой задачей, но в том, что они пытались убедить американский народ, а затем и последующие поколения в своей искренней приверженности этой цели.
Через шесть месяцев после отставки Никсона Киссинджер так охарактеризовал его в разговоре с Артуром Шлезингером: «Он был гораздо лучше и гораздо хуже, чем о нем думали»
[1372]. Уже став госсекретарем — Киссинджер получил это почетное назначение в декабре 1973 г., — он описывал своего босса как поразительно ленивого человека, который зачастую не читал даже самые важные документы. «Его рабочие привычки, — писал бывший советник много лет спустя, — очень напоминали таковые Гитлера, как их описывал Шпеер… Все было покрыто налетом сумасшествия в этой слегка гомосексуальной, вечно напряженной атмосфере Белого дома… Нельзя было доверять ни единому сказанному им слову». Бывшая правая рука Никсона, Киссинджер настолько дистанцировал себя от своего босса, что в конце концов стало казаться, будто все эти годы он присутствовал в Белом доме как любопытный астроном, наблюдавший за деяниями президента через телескоп.
