Ханна решительно смотрит на меня. Нет смысла ей сейчас противоречить.
– И еще это должен быть мужчина, спасители всегда мужчины.
– Как насчет Бога? Он тоже спаситель, не так ли?
– Бог спасает только утопленников. А ты боишься плавать. Кроме того, – продолжает Ханна, – Бог слишком крепко дружит с отцом. Он ему все расскажет, и мы никогда не сбежим отсюда.
Ханна права. Хотя я не уверена, что хочу, чтобы меня спасали, ведь сначала нужно научиться спасаться самой, но и разочаровывать сестру я не хочу. В ушах стоит крик отца: «Кто оставит народ свой, станет бродягой, оторванным от своего истинного естества». Вот оно, наше истинное естество, или где-то на земле есть другая жизнь, которая так же хорошо подойдет нам, как мое пальто?
– У тебя двадцать четыре часа, чтобы сделать выбор, – говорит Ханна.
– Почему двадцать четыре часа?
– У нас мало времени, от этого зависит наша жизнь.
Она говорит это тем же тоном, который использует, когда мы играем в настольный теннис в сарае и мяч постоянно улетает. Тогда она заявляет: «А теперь по-настоящему». Как будто до этого мы махали ракетками, чтобы распугать навозных мух.
– А что потом? – спрашиваю я.
– Потом начнутся они, – шепчет Ханна.
Я задерживаю дыхание.
– Поцелуи. У Рапунцель были длинные волосы, а у нас есть наши тела. Если хочешь быть спасенной, всегда нужно бросать что-то в бой.
Ханна улыбается. Если бы у меня было зубило, я бы постучала им по ее носу, чтобы он выровнялся. Нужно убирать все, что невольно отвлекает внимание, – так однажды сказал отец, когда я не удержалась и вытащила свои карточки с покемонами из сумки. Он бросил их в камин и сказал: «Никто не может служить двум господам: либо он будет ненавидеть первого и любить второго, либо будет посвящать себя первому и презирать второго…» Он забыл, что мы уже служим двум господам: отцу и Богу. Третий может все усложнить, но об этом мы будем беспокоиться позже.
– Бе. – Я делаю брезгливое лицо.
– Ты не хочешь, чтобы тебя спасли и увезли на ту сторону моста?
– Как назовем наш план? – быстро говорю я.
Ханна на мгновение задумывается.
– Просто План.
Я затягиваю шнурки пальто и чувствую, как воротник сжимается вокруг шеи. Петля с чердачной балки будет ощущаться так же? Я слышу тихий стук из-под письменного стола. Ханна не знает, что у меня две жабы, что кусочек той стороны уже у меня в комнате. Я не думаю, что сейчас стоит говорить ей про них: не хочу, чтобы ей пришла идея выпустить их в озеро и смотреть, как они нырнут вниз головой туда, где исчез Маттис. Касаясь их, я наконец владею чем-то, что могу удержать, хотя они и странные на ощупь. К счастью, Ханна не слышала звуков, ее голова занята Планом.
Под нами слышны шаги. Появляется голова отца, стоящего на лестнице:
– Лежите и раздумываете о своих грехах?
Ханна смеется, а я краснею. Это самая главная разница между нами: она светлая, а я темная и темнею все больше и больше.
– А сейчас – к себе в кровать, Ханна. Завтра в школу.
Отец спускается с лестницы, а я смотрю вниз на верхнюю половину его тела, его голова напоминает шлицевую головку винта. Иногда мне хочется засверлить его в землю, чтобы он мог делать только две вещи: смотреть и слушать, много слушать.
7
Я резко просыпаюсь посреди ночи. Одеяло липнет к телу из-за пота, планеты и небесные тела на потолке, кажется, дают меньше света. Или, может быть, они дают столько же света, но я больше не удовлетворена им, и эффект постепенно ослабевает. Я отбрасываю влажное одеяло и сажусь на край кровати. Тело немедленно начинает дрожать под тонкой тканью пижамной рубашки, сквозняк из-под двери цепляется за мои лодыжки. Я натягиваю одеяло на плечи и думаю о кошмаре, который видела: отец и мать лежали подо льдом, как два замороженных угря, которые мы иногда получаем от фермера Эфертсена завернутыми в «Журнал Реформатора». Отец всегда говорил: «Упакованные в слове Господнем, они вкуснее».
Эфертсен тоже был во сне, одетый в свой воскресный костюм с узкими лацканами и блестящим черным галстуком. Затем он заметил меня, посыпал солью лед и сказал: «Так они будут дольше храниться». Я легла на лед, как снежный ангел, рухнувший с небес, и посмотрела на родителей. Они выглядели как фигурки динозавров в банке с чем-то вроде желатинового желе, которую я когда-то получила на день рождения. Нам с Оббе удалось достать их из желе с помощью ножа для выковыривания сердцевины у яблок. Но после того как мы их выловили, толку от них не было – их делала интересными их недоступность, как и моих замороженных родителей. Я постучала по льду, приложила к нему ухо и услышала поющий звук скользящих коньков; я хотела позвать родителей, но из горла не вышло ни единого звука.
Когда я встала, то вдруг увидела пастора Рэнкема, стоящего у кромки воды в пурпурном облачении, которое он носил только на Пасху, когда все дети прихода шли по церковному проходу с деревянными крестами. На крестах висели пасхальные кролики из хлеба с двумя смородинами вместо глаз. Еще до того, как мы выходили из церкви, Оббе обычно наполовину сжирал своего зайца.
Я никогда не осмеливалась это сделать, боясь вернуться домой и найти пустую клетку для кроликов, боясь, что если я отломаю ушко пасхальному кролику, то же самое случится и с моим Диверчье. Я оставляла сладкого кролика плесневеть в ящике стола. Это было не так плохо. Плесень, по крайней мере, – это процесс длительного распада.
Но в моем сне Рэнкема стоял среди тростника, как баклан, выжидающий добычу. Прежде чем я проснулась, он сказал торжественным голосом: «Как пути небесные выше путей земных, так и мои пути превыше ваших, а мои планы – ваши». Потом все стало черным, зерна соли подо мной начали таять, и я, казалось, медленно заскользила под лед, пока не увидела в нем дыру: свет из розетки рядом с книжным шкафом.
«Мои планы – ваши планы», – когда пастор так сказал, он имел в виду миссии Оббе и Ханны? Я включаю светильник-глобус на тумбочке, вожу ногами по полу, пока не нахожу свои тапочки, и разглаживаю складки на пальто. Я не знаю, каков мой план, не считая того, где папа и мама снова будут счастливы и однажды откроют брачный сезон, и мама снова будет есть, и они не умрут. Если я выполню эту миссию, то смогу отправиться на ту сторону со спокойным сердцем. Я достаю из-под стола молочный бидон и смотрю на жаб, а их сонные глаза смотрят на меня. Они кажутся худее, а их бородавки – светлее, словно гремучий горох, который Оббе обводит в буклете с фейерверками в канун Нового года – в течение нескольких недель он исследует все фейерверки-ракеты и фейерверки-фонтаны, чтобы собрать самый лучший набор. Мы с Ханной выбираем только фейерверки, что крутятся у земли, они кажутся нам самыми красивыми и самыми нестрашными.
Я немного наклоняю бидон, чтобы увидеть, поели ли жабы, но листья салата лежат коричневые и сморщенные на дне. Я знаю, что жабы не умеют замечать неподвижные вещи, и из-за этого могут страдать от голода. Я шевелю лист салата вверх-вниз перед их головами.
