Сегодня в школе это случилось опять. К счастью, никто не заметил, кроме учительницы. Она дала мне трусы из коробки для забытых вещей – там лежат вещи, которые никому не нужны, а значит, они действительно потеряны. Красные буквы на трусах говорят: КРУТО. Слова на нижнем белье – как сопротивление отца и матери: они прячут его, но постоянно носят с собой. Я чувствую себя как угодно, но не круто.
– Вы не злитесь? – спросила я учительницу, когда она дала мне трусы.
– Я вовсе не злюсь, такое случается, – сказала она.
Может случиться что угодно, но ничего нельзя предотвратить, подумала я тогда: планы на смерть и на спасителя, отец и мать, которые больше не лежат друг на друге, Оббе, который вырастает из одежды быстрее, чем мать успевает запомнить, как ее нужно стирать, и что растет не только его тело, но и его жестокость, ползучие создания в моем животе, из-за которых я двигаюсь вперед-назад на плюшевом мишке и вылезаю из постели измученной, и почему у нас кончилось арахисовое масло с кусочками орехов, и почему у банки с конфетами появился рот и спрашивает голосом матери: «Ты правда этого хочешь?», и почему рука отца стала как шлагбаум: она падает на тебя, ожидаешь ты этого или нет, евреи в подвале, о которых не говорят, как и о Маттисе. Живы ли они вообще? Одна из жаб внезапно движется вперед. Я придерживаю ее рукой, чтобы она не свалилась со стола. Они тоже, как и мать, раздумывают о прыжке с силосной башни? Я кладу подбородок на руки так, чтобы можно было рассмотреть их поближе, и говорю:
– Знаете, в чем дело, дорогие жабы? Вы должны использовать свои силы. Если вы не можете так же хорошо плавать и высоко прыгать, как лягушки, то должны стать лучшими в чем-то другом. Например, вы очень хорошо умеете сидеть, лягушке с вами не сравниться. Вы сидите так неподвижно, что выглядите как комки грязи. А еще можете хорошо копать, нужно признать. Мы всю зиму думаем, что вы исчезли, но вы просто сидите в земле под нашими ногами. Мы, люди, всегда на виду, даже если хотим быть невидимыми. А в остальном мы умеем делать все, что умеете вы: плавать, прыгать, копать, но мы не считаем, что это важно, потому что обычно хотим того, чего сделать не можем, того, ради чего нужно долго учиться в школе, хотя я бы предпочла уметь плавать или копаться в грязи и просидеть в ней пару сезонов. Но, пожалуй, главное различие между мной и вами в том, что у вас больше нет отца и матери или вы с ними больше не видитесь. Как же это случилось? Они что, как-то раз сказали: «Пока-пока, щекастые ребята, теперь вы можете прожить без нас, а мы пошли»? Это произошло так? Или в один прекрасный июльский день вы пошли купаться, а они поплыли прочь от вас на листе кувшинки, все дальше и дальше, пока не скрылись из виду? Вам было больно? Вам больно до сих пор? Это может прозвучать безумно, но я часто скучаю по маме и папе, хотя и вижу их каждый день. Возможно, это как те вещи, которым мы хотим научиться, потому что пока не умеем их делать: мы скучаем по всему, чего у нас нет, – отец с матерью здесь, но на самом деле их нет.
Я делаю глубокий вдох и думаю о матери, которая сейчас, должно быть, сидит внизу, скрестив ноги с чашкой анисового молока в руке, и читает журнал «Тердэйхе». Его достают из пластиковой упаковки не раньше четверга. Отец прокручивает телетекст в поисках цен на молоко. Если цены хорошие, он намажет себе бутерброд на кухне, а мать начнет нервничать из-за крошек, словно она из службы по борьбе с насекомыми. Если цены на молоко его разочаровывают, отец выходит на улицу и бредет прочь от нас по насыпи. Каждый раз я думаю, что мы видим его в последний раз. Вешаю его комбинезон на крючок в холле рядом с пальто Маттиса – у смерти здесь есть собственная вешалка. Но самое страшное – бесконечная тишина. Как только телевизор выключается, слышны лишь часы с кукушкой на стене, как будто время – это колышек палатки, который уходит в землю все глубже и глубже, пока не исчезнет в темноте, как в могиле. Это не они уходят от нас, это мы отдаляемся от них.
– Обещайте, что это действительно останется между нами, дорогие жабы, но иногда мне даже хочется, чтобы у меня были другие родители, понимаете? – продолжаю я. – Родители, как у Белль, мягкие, как сливочный пирог, который только что вынули из духовки. Они долго обнимают ее, когда она грустит, напугана и даже когда она очень счастлива. Родители, которые выгоняют всех призраков из-под твоей кровати, из твоей головы и обсуждают с тобой итоги недели, как Диверчье Блок по телевизору, чтобы не забывать, чего ты добилась за эту неделю и обо что споткнулась, чтобы не споткнуться снова. Родители, которые тебя видят, когда с ними говоришь, – хотя мне и страшно смотреть в глаза другим людям, как будто их глазные яблоки – это красивые шарики, которые можно выиграть и проиграть. А скорбь – она как пустой мешочек из-под шариков. И не стоит забывать: родители Белль ездят в отпуск в далекие места и заваривают чай, когда она приходит домой из школы. У них есть сто разных вкусов чая, в том числе мята с лакрицей – мой любимый. Иногда они пьют его на полу, потому что так удобнее, чем на стуле. И они играют друг с другом, и это не превращается в драку. А еще они извиняются каждый раз, когда плохо поступают друг с другом. И вот что мне интересно, дорогие друзья, вы умеете плакать или просто идете поплавать, когда вам грустно? У нас, людей, есть слезы, но, может быть, вы ищете их снаружи, чтобы в них погрузиться. Но вернемся к вашим сильным сторонам, вот с чего я начала. Вы должны знать, какие силы хотите использовать и как. Я знаю, вы хорошо ловите мух и спариваетесь. Я нахожу последнее странным, но вы занимаетесь этим все время. И если вы больше не делаете то, что вам нравится, это неспроста. У вас жабий грипп? Тоска по дому или вы вредничаете? Я знаю, что слишком многого прошу, но если вы начнете спариваться, отец с матерью тоже могут начать. Иногда кто-то должен поступать правильно, показывать пример, как я всегда должна подавать пример Ханне, хотя лучше получается наоборот. Или вы пока только целуетесь? Белль говорит, есть четыре базы: поцелуи, обжимания, еще больше обжиманий, соитие. Мне нечего об этом сказать, я еще даже до первой базы не добралась. Хотя понимаю, что начинать нужно постепенно. У нас просто мало времени. Мать вчера не съела даже ржаной хлеб с сыром, а отец вечно угрожает, что уйдет. Вам также стоит знать, что они никогда не целуются. Никогда. Ну разве что на Новый год, когда бьет двенадцать. Тогда мать осторожно наклоняется к отцу, едва придерживая его голову, словно жирный яблочный пирожок, и прижимает губы к его коже, даже не издавая звук поцелуя. Понимаете, я не знаю, что такое любовь, но знаю, что она заставляет тебя высоко подскакивать, и с ней ты можешь проплыть дальше, чем видит глаз. Коровы часто влюбляются, а потом прыгают друг у друга на спине, даже самка с самкой. Так что нам надо что-то делать с любовью здесь, на ферме. Но, честно говоря, глубокоуважаемые жабы, я думаю, что мы закопали себя в землю, несмотря на то что сейчас лето. Мы глубоко в грязи и некому нас вытащить. А у вас есть бог? Бог, который прощает, или Бог, который все помнит? Я не знаю, какой Бог у нас. Может, он в отпуске или тоже сам себя закопал? В любом случае он не по этому вопросу. Кстати, о вопросах, жабы. Сколько их поместится в ваших маленьких головах? Я не очень хороша в математике, но думаю, около десяти. Тогда можно подсчитать, сколько вопросов поместится в моей голове, если в нее влезет сто ваших, и сколько ответов, которые до сих пор не отмечены галочкой. Сейчас я положу вас обратно в бидон. Извините, но освободить вас не могу. Я буду скучать, и кто, кроме вас, будет присматривать за мной во сне? Обещаю, что однажды отвезу вас на озеро. Тогда мы поплывем вместе на листе кувшинки, и возможно, только возможно, я осмелюсь даже снять пальто. Хотя мне и будет неудобно какое-то время, но, по мнению пастора, неудобство – это хорошо. Мы реальны, пока чувствуем неудобство.
