– У всех коров понос, хуже уже не будет, – говорит ветеринар в попытке нарушить тишину. Мать сжала руки в кулаки. Они лежат на столе, как свернувшиеся ежики. Я сказала Ханне, что они впали в спячку и скоро вернутся ползать по венам под нашими челюстями, как она иногда делает, стирая молоко из уголков нашего рта.
Затем дверь в гостиную открывается, отец выходит из кухни, расстегивая молнию на воротнике толстовки, и бросает пакет замороженного хлеба на столешницу. Подходит к столу и ест печенье большими укусами.
– Они приедут завтра, примерно к полднику, – говорит ветеринар. Отец стучит кулаком по столу. Печенье матери подскакивает на месте, она покровительственным жестом накрывает его рукой: если бы я была этим печеньем, я бы идеально легла в чашу ее руки.
– Чем же мы это заслужили? – спрашивает мать. Отодвигает стул и идет к столешнице.
Отец щиплет себя за нос, его пальцы как клипса для хлебного пакета: они не дают ему высохнуть из-за плача.
– А ну, идите наверх, – коротко говорит он. – Сейчас же.
Оббе зовет нас на чердак. Мы следуем за ним в его комнату, шторы все еще плотно задернуты. Во второй половине дня, в конце урока природоведения, учительница сказала, что, когда дышишь носом, воздух фильтруется маленькими волосками в носу. А вот когда дышишь через рот, все болезни сразу попадают внутрь без труда. Белль стала громко дышать через рот и вызвала этим смешки. Я посмотрела на нее с тревогой: если Белль заболеет, это будет конец нашей дружбы. Теперь я дышу только через нос, плотно сжав губы, и размыкаю их, только чтобы что-то сказать, хотя все реже и реже.
– Ты должна спустить штаны, Ханна.
– Почему? – спрашиваю я.
– Потому что это жизненно важно.
– Отцу нужны еще трусы для коровьего вымени?
Я думаю о тех, что на мне. Может, мать наткнулась на мои трусы под кроватью и увидела, что они твердые и желтые от высохшей мочи. Оббе поднимает брови, как будто я спрашиваю глупости. Затем качает головой.
– Я знаю, чем можно заняться.
– Опять со смертью? – спрашивает Ханна.
– Нет. Не со смертью. Это игра.
Ханна с нетерпением кивает. Она любит игры. Она часто играет в «Монополию» сама с собой на ковре в гостиной.
– Тебе нужно снять трусы и лечь на кровать.
Прежде чем я успеваю спросить, что он задумал, Ханна стягивает штаны и трусы до лодыжек. Я смотрю на щель между ее ног. Это место не похоже на булочку с кремом, о которой говорил Оббе.
Скорее на слизня, которого он однажды разрезал карманным ножиком за жуком-денщиком и из которого потекла слизь. Он садится на кровать рядом с Ханной.
– Теперь закрой глаза и раздвинь ноги.
– Ты подглядываешь, – говорю я.
– Нет, – говорит Ханна.
– Я видела, у тебя ресницы дрожат.
– Это от сквозняка, – говорит Ханна.
Я кладу руку ей на глаза, чувствуя, как ресницы щекочут мою кожу, и наблюдаю за Оббе, который берет банку колы и начинает ее трясти. Затем он подносит банку к щели между ног Ханны и раздвигает ее ноги как можно шире, так что становится видна розовая плоть. Он трясет банку еще несколько раз и подносит еще ближе к щели. Потом вскрывает банку, и кола брызжет тугой струей между ног Ханны. Ее бедра дергаются, она испускает стон. Но то, что я вижу в ее глазах, когда испуганно убираю руку, мне незнакомо. Никакой боли, в ее взгляде скорее покой. Она хихикает. Оббе трясет вторую банку и повторяет процедуру. Ханна широко раскрывает глаза, ее губы прижимаются к моей ладони, она нежно стонет.
– Тебе больно?
– Нет, все хорошо.
Затем Оббе отламывает язычок с одной из банок и прикладывает его к розоватому шарику, выступающему из щели Ханны.
Он слегка дергает за язычок, словно хочет открыть еще одну банку колы. Ханна стонет громче и извивается на пуховом одеяле.
– Прекрати, Оббе, ты делаешь ей больно! – говорю я. Моя потная сестра лежит на подушке, мокрой от газировки. Оббе тоже потеет. Он поднимает полупустые банки колы с пола и передает одну из них мне. Я жадно пью и вижу, что Ханна собирается надевать трусы.
– Подожди минутку, – говорит Оббе, – ты должна кое-что припрятать для нас.
Он достает из-под стола свою мусорную корзину, переворачивает ее вверх дном и вылавливает среди тестов с плохими отметками десятки язычков из-под банок колы. Потом он заталкивает их одну за другой внутрь Ханны.
– А то мама и папа заметят, что вы крадете банки, – говорит он. Ханна не возражает. Она выглядит какой-то другой. В ее взгляде скользит почти облегчение, а мы ведь когда-то договорились, что будем вечно нести груз, чтобы снять его с отца и матери. Я сердито смотрю на нее. «Мама и папа тебя не любят». Слова вырываются, прежде чем я это осознаю. Она высовывает язык. Но я вижу, как облегчение постепенно исчезает из ее глаз, а зрачки становятся меньше. Я быстро кладу руки ей на плечи и говорю, что это шутка. Мы все хотим родительской любви.
– Нам придется приносить все больше и больше жертв, – говорит Оббе. Он садится за свой компьютер, тот с жужжанием включается. Не знаю, какую жертву мы только что принесли, но не осмеливаюсь задавать никаких вопросов, страшась очередной миссии. Ханна садится на раскладной стул рядом с ним. Они оба делают вид, что ничего не случилось, а может, так оно и есть, и я волнуюсь зря, как каждый день беспокоюсь о приходе ночи: все идет своим чередом, как бы я ни боялась темноты, и в конце концов снова становится светло, как сейчас. Пусть свет от экрана искусственный, но темнота в значительной степени исчезла. Я подбираю забытый язычок от банки колы и кладу в карман пальто, к усам и осколкам моей копилки. Мы должны быть осторожны с Ханной: она может выдать нас на каждом шагу, ведь звон язычков от колы, вероятно, будет слышен у нее в теле. Так иногда случается – они отламываются, когда пьешь, и падают внутрь банки, и при каждом глотке слышен звон. Я смотрю на спины брата и сестры. Замечаю, что трепетания крыльев бабочек о пластиковые крышки баночек из-под творога больше не слышно. Мне приходит в голову изречение из Матфея: «Если твой брат провинится перед тобой, ступай к нему и упрекни его с глазу на глаз. Если он тебя послушается, ты вернул себе брата». Нам с Оббе нужно поговорить с глазу на глаз. И хотя мы никогда не остаемся вдвоем, я должна убедиться, что уши Ханны заткнуты на некоторое время.
После обеда я выхожу на улицу, переступаю через красные ленты перед коровником и держу руку, как бумажную маску, у губ, когда вхожу в коровник. Поскольку двери или окошки в стойлах нельзя открывать, в коровнике стоит запах тяжелого аммиака, смешанный с запахом силосной травы. Я провожу скребком для навоза позади коров и перемещаю жидкое дерьмо в центр, оно падает между решеток. Я слышу звук его падения. Нужно держать скребок под углом к телу, иначе он застрянет между прутьями решетки. Время от времени я толкаю копыта коров, чтобы они подвинулись. Иногда приходится быть грубой, иначе они не оглядываются. Я прохожу за стойлами недойных коров, которые стоят и дружелюбно жуют, как будто им все равно, что это их последний ужин. Я останавливаюсь около Беатрикс, черной коровы с белой головой и коричневыми пятнами вокруг глаз – у всех коров голубые глаза из-за дополнительного слоя, который отражает свет, – она облизывает мне руку. Зимой я делаю то же самое с телятами: разрешаю им посасывать замерзшие пальцы, пока телята не всосут их до вакуума, как печаль в моей груди. Каждый раз, когда я слышу сосущий звук, то вспоминаю историю Оббе, который рассказал, что сын Янссена положил корове в рот не руку, а кое-что другое. Это была одна из тех историй, что расходятся по деревне раз в месяц, словно вонь от навоза, и лучше отворачивать от них нос.
