– Виси тут, пока не вернется Маттис.
– А когда он вернется?
– Когда ты сможешь коснуться земли ногами.
Я посмотрела вниз. Из предыдущего опыта я знала, что рост может занять много времени. Молния куртки больно жалила мне горло, дышать было сложно. Отец сделал вид, что ушел, но вернулся назад через несколько секунд. Снова поставил меня на землю, и я никогда больше не спрашивала о брате. Я нарочно накопила большой штраф в библиотеке и иногда под одеялом читаю рассказы вслух в надежде, что Маттис услышит их на небесах, закрытых решеткой, которую я иногда ставлю в сообщениях на своей «Нокии», когда отправляю Белль эсэмэску про важный тест.
Я еду за Ханной по насыпи, ее сумка для ночевок закреплена ремнями на багажнике. На полпути мы проезжаем мимо соседки Лин. Я стараюсь не смотреть на ее сына, который сидит на багажнике, хотя теперь мне известно, что я не педофил. Его светлые кудри немного похожи на ангельские, а я люблю ангелов: и тех, что постарше, и тех, что помладше. Бабушка говорит, нельзя оставлять лису сторожить гусей. У бабушки не бывает ни лис, ни гусей, но я хорошо представляю, что все может пойти не так, если оставить их наедине. Соседка Лин машет нам издалека. Она выглядит обеспокоенной. Сейчас нам следует радостно улыбнуться, чтобы она потом не задавала вопросов: ни нам, ни отцу с матерью.
– Притворись счастливой, – тихо говорю я Ханне.
– Я больше не помню, как это.
– Как на школьной фотографии.
– А, ясно.
Мы с Ханной улыбаемся самой широкой улыбкой, растягивая уголки рта. Минуем соседку Лин без сложных вопросов. На мгновение я оглядываюсь назад, на ее маленького сына. Я внезапно представляю, как он болтается на веревке с чердака – ангелочков надо подвешивать, чтобы они вращались вокруг своей оси и предлагали всем поблизости такую же поддержку. Я моргаю несколько раз, чтобы избавиться от этой ужасной картины, и думаю о словах Преподобного Рэнкема про Псалом 51 в прошлое воскресенье во время службы: «Зло приходит не снаружи, но изнутри. Вот где гнездятся наши недуги. Сборщик податей в храме ударил себя в грудь и вознес молитву. Он ударил себя в грудь, как бы говоря: здесь лежит источник всего зла».
На мгновение я прижимаю кулак к груди, так сильно, что все мое тело напрягается, и начинаю качаться на велосипеде, затем шепчу себе под нос: «Прости меня, Господи». Потом возвращаю руки на руль, чтобы подавать хороший пример Ханне. Ей не разрешают ездить на велосипеде без рук. Если она так делает, я призываю ее к порядку, как и каждый раз, когда нас хочет обогнать машина. Я кричу: «Машина!» или «Трактор!». Чтобы она оставалась сосредоточенной, я еду с ней рядом и рассказываю шутку, которую услышала от Оббе:
– Почему Гитлер покончил жизнь самоубийством?
Ханна поднимает брови:
– Без понятия.
– Потому что не смог оплачивать счета за газ.
Ханна улыбается, между зубами у нее щель, как у сеялки. Я сразу же чувствую приток воздуха в своей напряженной груди. Иногда мне кажется, что на меня садится какой-то великан, а когда ночью я задерживаю дыхание, чтобы оказаться поближе к Маттису, он смотрит на меня со стула у стола широко открытыми глазами новорожденного теленка. Он ободряет меня и говорит: «Нужно задерживать подольше, намного дольше». Иногда мне кажется, что большой дружелюбный великан сбежал из книги, потому что я однажды оставила ее открытой на тумбочке, а потом заснула. Но этот великан недружелюбен, он очень злой и, что еще важнее, очень убедительный. У него нет жабр, но он все же умеет надолго задерживать дыхание, иногда на всю ночь.
У моста мы закидываем велосипеды на насыпь. В начале перил стоит деревянный знак с надписью краской: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол, ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить». Это из Евангелия от Петра. В траве лежит пустая упаковка от жвачки. Кто-то, наверное, хотел перебраться на ту сторону со свежим дыханием. Озеро спокойное, как лицемерное лицо, в котором нельзя заметить ложь. Тут и там вдоль кромки воды уже лежит тонкий слой льда. Я бросаю в него камень. Камень остается на льду. Ханна забирается на один из валунов. Ставит рядом свою сумку для ночевки и смотрит на ту сторону, ее рука как козырек закрывает глаза.
– Кажется, они прячутся в пивных.
– Кто? – спрашиваю я.
– Мужчины. Ты знаешь, что они любят?
Я не отвечаю. Если смотреть сзади, моя сестра – не моя сестра, она может сойти за кого угодно. Ее темные волосы становятся длиннее. Думаю, она нарочно их отращивает, чтобы мать каждый день заплетала ей косу, а значит, каждый день касалась ее. Мои волосы всегда в полном порядке.
– Жевательную резинку, которая не теряет вкус.
– Это невозможно, – говорю я.
– Нужно быть сладкой и оставаться сладкой всегда.
– Или просто меньше жевать.
– В любом случае нельзя быть слишком липкой.
– Моя жвачка всегда быстро теряет вкус.
– Просто ты жуешь как корова.
Я думаю о матери. Она делает так много жевательных движений в день, должно быть, ее челюсти находятся в ужасном напряжении, а ужасное напряжение – это одна из причин спрыгнуть с силосной башни или разбить ртутный градусник, которым она измеряет температуру сыра, и проглотить ртуть. Отец нас с детства предупреждал, что ртуть – быстрая смерть, так он говорил. Так я и узнала, что можно умереть медленно или быстро, и у каждого способа есть свои преимущества и недостатки.
Я стою позади Ханны и прижимаюсь головой к ее ветровке. Ее дыхание спокойно.
– Когда мы уедем? – спрашивает она.
Холодный ветер продувает мою куртку насквозь. Я дрожу.
– Завтра после полдника.
Ханна не отвечает.
– Ветеринар говорит, что я готова, – говорю я.
– Да что он об этом знает? Он видит только готовых животных. Тех, что не готовы, забивают.
Голос Ханны внезапно звучит горько. Она ревнует? Я кладу руки ей на бедра. Один толчок – и она упадет в озеро. Тогда я смогу понять, как Маттис оказался под водой, как это вообще могло произойти.
И я это делаю. Толкаю ее с валуна в воду, смотрю, как она уходит в глубину и снова всплывает, барахтаясь, ее глаза широко раскрыты от страха и похожи на две черные рыбацкие лодки. Я кричу ее имя: «Ханна, Ханна, Ханна», но ветер разбивает слова о валуны. Я встаю на колени у кромки воды, чтобы вытащить ее за руку. После такого ничего уже не будет как раньше. Всем своим весом я лежу на мокрой сестре и повторяю: «Не умирай, не умирай». Мы встаем, только когда церковные колокола звонят пять раз. У моей сестры отовсюду капает вода. Я беру ее за руку и крепко сжимаю, как влажное кухонное полотенце. Мы пусты, словно банка из-под печенья с изображением королевы Беатрикс на столе для завтрака, которую мы когда-то выиграли в лотерее почтовых индексов, и никто не сможет нас наполнить. Ханна поднимает сумку для ночевок. Ее тело трепещет так же сильно, как красно-белый ветроуказатель, который висит рядом с мостом. Я почти забыла, как ехать на велосипеде, как добраться до дома. Я больше не знаю, куда нам идти, Земля Обетованная на той стороне вдруг превратилась в потертую открытку.
