Многие пропагандисты атеизма жаловались, что спорить с церковью труднее, когда она отрицает противоположность науки и религии или даже обращает научный прогресс себе на пользу, изображая его как проявление Божьей воли. Согласно такой позиции, Бог воплощает свои планы даже с помощью неверующих, и если неверующий Гагарин летал в космос, значит, так было угодно Богу
463. Но еще больше тревожило советских пропагандистов атеизма, когда религия в ответ на достижения науки более четко проводила границу между материальным и духовным и провозглашала свою «монополию» на духовную жизнь
464.
Атеистическая кампания хрущевской эпохи привела к двум различным, но связанным между собой результатам. С одной стороны, методом проб и ошибок пропагандисты атеизма пришли к необходимости переосмыслить идеологические постулаты относительно сущности религии и ее будущего. Тот факт, что религия упорно отказывалась отмирать – даже когда научный прогресс в целом и советские космические достижения в частности, казалось бы, нанесли религиозной космологии решающий удар, – требовал объяснения и более эффективного подхода. Если в начале хрущевской эпохи атеистическая кампания проводилась, исходя из представлений о религии как о наборе отживших верований и примитивных обрядов, сохраняющихся лишь в силу исторической инерции, то вскоре советские пропагандисты поняли, что сущность религиозной веры и перспективы ее развития изменились. Более того, они предположили, что их собственные аргументы и методы довольно примитивны и нуждаются в модернизации, чтобы угнаться за оппонентом.
Но когда пропагандисты атеизма пытались победить веру силой факта, им приходилось иметь дело с людьми, не придававшими никакого значения противоречиям между наукой и религией, которые столь страстно разоблачала атеистическая пропаганда, и, более того, пытавшимися самым неожиданным образом примирить научную и религиозную космологию. Обратившись к изучению мировоззрения обычных людей, пропагандисты атеизма выявили широкий диапазон представлений о мире: от несистематических до эклектичных и таких, которые можно было назвать дуалистическими, – то есть опиравшихся на науку для объяснения материального мира и на религию для объяснения мира духовного. В этом отношении показательны ответы Ульяны Лукиной из Ульяновской области в ходе социологического опроса на тему «Представления современного верующего о боге», проводившегося в 1964 г. Когда Лукину спросили, как в ее сознании сочетаются идея бога и закономерность Вселенной, та ответила, что «о Вселенной никогда рассуждениями не занимается». Когда ее спросили, что она думает о полетах космических кораблей в космос, Лукина ответила: «Летают, ну и что? Когда-то я из Уфы с трудом сюда доехала, теперь мне можно на неделе два раза побывать там. Бог здесь ни причем. Бог ведь в каждом из нас». Когда ее спросили, что она думает о теме опроса в целом, Лукина подвела черту: «Чего тут много думать? Спокойнее как-то с богом»
465.
Теоретики атеизма по-прежнему пытались осмыслить религиозную модернизацию, поскольку различные гипотезы о причинах сохранения религии были признаны несостоятельными, а новые методы атеистической пропаганды не давали желаемого результата. Выдвижение новых теорий о сущности религии привело к появлению новых методов атеистической пропаганды, и все чаще философия воспринималась как важнейшее оружие в атеистическом арсенале. Эти сдвиги заставили осознать теоретический вакуум, который проявился благодаря конкуренции научного атеизма с религиозным мировоззрением.
Заключение
Советский атеизм стремился выработать собственные эпистемологические и моральные позиции и первоначально в качестве наиболее мощного оружия атеистической работы использовал реальный и символический потенциал советских космических достижений. Но неоднозначное соотношение космического энтузиазма и научного атеизма выдвинуло на первый план изменения в понимании религии и подходов к ней. Космонавты заняли место между утопией и реальностью, став олицетворением воплощения желаний, стремлений и веры. С помощью харизмы космонавтов обычный советский человек мог проникнуться идейным энтузиазмом, который постоянно требовался от советских граждан, и, возможно, под воздействием этого опыта мог даже пережить идейное обращение. Но как идеологическая модель космонавты оставались отделены от масс советского общества непроницаемой завесой, а дорога в небо была открыта немногим, а не большинству. Советские космические достижения преподносились как наглядное доказательство великих шагов, сделанных страной на пути к коммунистическому будущему, но сохранение религии в жизни советского общества, как и попытки изгнать ее с помощью усиления и улучшения атеистической пропаганды, подчеркивали ту дистанцию, которая все еще отделяла идеального советского человека, демонстрируемого на мировой сцене (воплощенного в образе космонавта), от наблюдавшего за ним из зрительного зала обычного советского человека. Советские достижения в освоении космоса не только не смогли сформировать атеистическую убежденность, но и выявили «белые пятна» марксистско-ленинской идеологии.
В конечном счете советский научный атеизм столкнулся с той же проблемой, что и любая разновидность сциентизма: проблемой обращения к духовному. Вебер выразительно охарактеризовал эти трудности в своем докладе «Наука как призвание и профессия», прочитанном в 1918 г., – основополагающей попытке осмыслить науку, религию и светскую культуру с точки зрения социальных наук
466. «Судьба нашей эпохи», согласно высказыванию Вебера, характеризуется «рационализацией и интеллектуализацией и прежде всего расколдовыванием мира». Но даже если наука «расколдует» материальный мир, она будет оставаться за пределами царства этики и духовной жизни. Наука, доказывал Вебер, это не «„путь к истинному бытию“, „путь к истинному искусству“, „путь к истинной природе“, „путь к истинному Богу“, „путь к истинному счастью“». Это означало, что даже если наука полезна, она не обязательно обладает смыслом. Описывая, как мучительно искал Лев Толстой ответы на ключевые вопросы жизни современного человека, Вебер указывал, что Толстой считал науку бессмысленной, поскольку она не дает ответа на единственно важные для человека вопросы: «Что нам делать?», «Как нам жить?». Вебер пришел к заключению, что религия остается возможным выбором тех, кто ищет трансцендентного смысла, но лишь при условии, что они готовы принести «жертву интеллекта»: «Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча… тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей»
467.
