Скачок во времени… На меня накатывает страх. Это происходило с другими людьми. Одни потеряли в прошлом один-единственный промежуток, другие «перескакивали» много раз. Есть люди, которые уходили из дома и где-то бродили в течение нескольких дней, месяцев или лет, считая себя кем-то совершенно другим. Есть те, кто утверждает, что внутри у них поселился кто-то чужой, и те, кто не может вспомнить собственное имя. Я читаю все это с нарастающей тревогой, поскольку многие из авторов, на мой взгляд, определенно сумасшедшие. Я действительно хочу присоединиться к этому семейству?
Озабоченно перехожу к статьям о потенциальных методах лечения. Похоже, их предлагают все, от технократов до ненормальных. В этом длинном перечне – хирургическое вмешательство, продолжительное психотерапевтическое лечение (в идеале в течение нескольких лет), разглядывание фотографий близких людей, прослушивание любимой музыки, курение марихуаны и поедание миндаля. Необязательно одновременно.
Итак, ввиду отсутствия хирурга или трех лет на психотерапевта, я ищу на своем телефоне скачанную музыку – и ничего не нахожу. Зато нахожу десять фотографий Лоры в жарких экзотических странах, которые я на своей памяти не посещал. По очереди подолгу рассматриваю каждую, но не происходит ровным счетом ничего.
Мне нужно что-нибудь покрепче, и я обшариваю кабинет в поисках конфискованной «травки», лихорадочно выдвигая ящики и открывая шкафы. К сожалению, ничего нет, но рядом с чайником я нахожу полупустой пакетик размокшего кешью. Конечно, это не миндаль, но все-таки орехи. Я съедаю весь кешью; вкус у него как у мокрого ковра.
Возвращаюсь за свой стол и жду, но мне не приходит никаких новых воспоминаний, с помощью кешью или без него. Усталость, на которую я старался не обращать внимания, постепенно заволакивает все. Я встаю и потягиваюсь, затем снова сажусь в кресло и закрываю глаза.
Внезапно, к моему ужасу, передо мной появляется лицо Эми Мэттьюс, прямиком с места преступления – мертвенно-бледное, разъяренное, словно у демона из старого кошмара. Она обвиняет меня в том, что я не смог ее защитить.
Потрясенный, я снова открываю глаза и достаю записную книжку. Раскрыв ее на чистой странице, провожу посредине линию. Слева пишу список:
Парень с ножом из Восточной Европы
Наводка от полиции (?)
Продажный полицейский, один или несколько?
Мэттьюс
Кристал…
Пол
Перехожу вправо. Здесь, напротив «парня с ножом», пишу: «Почему?»
Напротив «Мэттьюс», вспомнив то, что нам сказала Тина, ставлю: «Напугана. На взводе. Ей угрожали?»
Перечитав свои слова, добавляю внизу: «Кто-нибудь еще знает о моей амнезии?»
Я бегаю кругами.
Один шаг зараз. Я беру свой телефон и снова просматриваю снимки тела Эми Мэттьюс, сделанные вчера вечером. Но, глядя на них, непроизвольно вспоминаю другую медсестру, лежащую на полу квартиры. Ее я также не смог защитить.
И вдруг я с ужасом вспоминаю то, что наверняка должен был увидеть в тот момент, но о чем сразу же забыл. Я склонился над истерзанным телом Кристал, залитым светом раннего утра, и крикнул Бексу, чтобы тот вызвал «Скорую». И тут на какое-то мгновение глаза Кристал открылись, словно она услышала мой голос в глубине своей комы и посмотрела на меня, собираясь пошевелить руками и губами, но не смогла, не смогла вымолвить ни слова. Парализованная. Заточенная в своем собственном теле, не в силах издать ни звука. Невозможно представить, как это должно было быть ужасно. Наверное, это самое близкое к тому, что называется адом…
У меня трясутся руки. Я силюсь унять дрожь, и это начинает у меня получаться, но тут я вспоминаю, что у меня есть дневник Эми Мэттьюс, спрятанный в куртке.
Натянув латексные перчатки, я достаю тетрадку и начинаю листать ее назад от той роковой последней даты. Мне нужно понять, почему в день своей смерти Эми написала букву «Р». Встреча? Крик о помощи? Или речь идет вовсе не обо мне? Дневник у Эми Мэттьюс не ахти. В записях есть что-то детское, словно ей сказали вести дневник, когда она была маленькой, и Эми по-прежнему прилежно делала это, неделя за неделей. Иногда выписывала строчку из календаря или стихотворение, на которое наткнулась в журнале – что-нибудь про любовь или мир, – или делала заметки о понравившихся ей клубах.
Так, на одной странице в середине января Эми написала:
Мы те, кем себя считаем. Мы можем сделать то, на что считаем себя способными.
Сдать книги в библиотеку. Дежурство в вечернюю смену.
Перечитать «Секрет». Мы не должны мириться с этой грязью.
Диджей ставил классный рэп.
Немецкий поэт Гете: «О чем мечтаешь ты – начни! Прекрасна храбрость».
Точно – начать.
Что она собиралась начать? В чем хотела быть храброй? Все эти невинные записи ничего не раскрывают. Вероятно, я знаю о личной жизни Эми Мэттьюс больше кого бы то ни было – но не знаю о ней практически ничего. Это вызывает отчаяние. Вот живая женщина поделилась своими самыми сокровенными мыслями, однако из ее записей я абсолютно не могу понять, какой она была. Я открываю дневник в самом начале и теперь, снова перечитывая, уже в хронологическом порядке, замечаю перемену, произошедшую около двух недель назад. Записи становятся короче. Вдохновляющих цитат больше нет – лишь напоминания о дежурстве в больнице, написанные торопливыми каракулями. Ведущие к последней странице и загадочной «Р».
Что произошло две недели назад? Тина сказала, что вчера вечером Эми была чем-то возбуждена. «Все или сложится замечательно, или кончится полной задницей». Что кончилось полной задницей?
Я гляжу в окно, затем возвращаюсь за стол и пытаюсь сосредоточиться. Подперев голову руками, опять закрываю глаза.
* * *
Должно быть, я продержал их закрытыми дольше, чем думал, потому что, когда я их открываю, на полу лежит просунутая под дверь записка. Я поднимаю ее – в ней говорится, что детектив-инспектор Уинстэнли направляется сюда, чтобы поговорить со мной.
На моем рабочем «Блэкберри» также два сообщения от Уинстэнли. Первое гласит: «Какого хрена вы делали на месте преступления? Это дело веду я!» Во втором она извещает, что будет здесь в 9.55.
Сейчас 9.50.
Мне нужно двигаться. Из моего кабинета можно пойти в две стороны. Одна – это та, откуда появится Уинстэнли. Я решаю пойти в другую.
Надеваю куртку и обвожу взглядом кабинет. И застываю.
Тихо, практически незаметно дверная ручка поворачивается.
Глава 22
Я жду не шелохнувшись. Это не Уинстэнли. Она бы постучала. Ручка снова движется, и дверь бесшумно надвигается на подпирающий ее стул, словно кто-то хочет неслышно войти в кабинет.
Я хватаю окровавленную бейсбольную биту, рывком убираю стул и распахиваю дверь настежь.
