Вместо этого я неожиданно для себя вспоминаю, как сижу в церкви рядом с матерью. Она всегда сидела на скамье, как птица на насесте, постоянно разглаживая свое лучшее платье и трогая меня за руку, чтобы я внимательно слушал службу в самые важные моменты; отец по другую сторону от нее, со строгим взглядом, с твердым подбородком, тяжело придавивший скамью, глава семьи. Если только он не бывал на дежурстве. В такие дни мать обычно водила меня к более поздней службе, умоляя не выдавать ее.
Когда мы оставались с ней вдвоем, она становилась другим человеком. Она больше смеялась, и я это любил. Склонив ко мне голову, шепотом шутила про службу или делала поразительно едкие замечания о других прихожанах. Казалось, в такие дни мать даже становилась привлекательнее. Она делала макияж и старательнее укладывала волосы. Мы с ней шепотом играли в слова, а если проповедь затягивалась, мать с улыбкой толкала меня в бок. Но она все равно требовала, чтобы я слушал внимательно, и потом проверяла, что я усвоил. Я так и не понял, делалось это ради моего религиозного воспитания или на тот случай, если Пол потом начнет меня расспрашивать, но всегда подходил к этой проверке очень серьезно, ради матери. А после того как началась онкология, остались только мы с Полом.
Сейчас, сидя в машине, я слышу, как паства затягивает хорал. Предсказуемость службы одновременно утешала и пугала меня. С одной стороны, она успокаивала: сезонные изменения, одежда, запах благовоний, пыли и мастики от скамей. Но был также мрак, прячущийся под каждым сиденьем. Потому что здесь все было связано со смертью, Страшным судом и истиной.
Сейчас я вспоминаю, как отец сидел со мной во время воскресного причастия, уставившись в темноту за алтарем так, словно заглядывал в собственную могилу. Вспоминаю страх у него на лице. В нужный момент он тяжело падал на колени, шумно выдыхая. И я слышал настойчивость в его торопливо произнесенных себе под нос молитвах…
Я рассчитываю на то, что эти воспоминания разбудят другие воспоминания, но не приходит ничего – ни внезапного просветления, ни всплывающих образов, ни писка мозгового компьютера.
Я продолжаю устало копаться в голове. Куда он исчез, этот Р., человек, которым я был вчера? Меня снова прошибает пот, горячий и холодный одновременно. Опять моя лопата натыкается на мерзлую землю. Допросить упрямого свидетеля не представляется возможным. Опустив голову, я в отчаянии молюсь. Если Бог есть… где бы он ни был… если Бог слушает, чего бы он ни хотел от меня, – открой мне правду, покажи дорогу…
Я хочу глянуть, не появилось ли какое-нибудь послание на самой церкви, но боковое стекло «Хонды» запотело. Протираю полосу рукой и замечаю перед входом яркие пестрые плакаты с воодушевляющими утверждениями о том, что «Бог – победитель в игре жизни». Однако подобная безмятежность меня злит. Я пробыл здесь слишком много времени. Протягиваю руку к ключу зажигания – и в этот момент поднимаю взгляд и смотрю на стену над входом, выше плакатов с их банальностями. И без предупреждения вижу всё.
В стене над входом два круглых окошка, и они следят за мной подобно глазам рептилии, не мигая. Черная арка дверного проема под ними образует огромный рот. И я с ужасом вижу целиком это каменное лицо таким, каким оно создавалось. Оно пристально смотрит на меня, на всех нас. Оно раскрыло рот в застывшем жутком крике, потрясенное своей собственной властью уничтожать, готовое поглотить нас целиком – тебя, меня, наши мелочные чаяния и надежды, наши верования и убеждения, – и засосать всех нас в мрак бесконечности.
Я сижу, наполовину пригнувшись, наполовину выпрямившись. Церковь стояла здесь всегда, и я пойман в ловушку. Словно крыса. Пойман в ловушку безымянного архитектора, построившего эту церковь, который знал, что его послание, воплощенное в холодном сером камне, останется на многие столетия после его смерти. Серое лицо дьявола. Нет, не дьявола, – лицо, которое впервые увидели задолго до святых и дьяволов. Лицо, которое ничего не знает о Боге и Сатане, а просто есть.
* * *
Когда мой телефон пищит сообщением о пропущенном вызове, я понимаю, что Бекс пытался до меня дозвониться, и удивляюсь тому, что ничего не услышал. Я тотчас же ему перезваниваю. Голос у него недовольный.
– У меня сел телефон, – говорит он. – И мне потребовалась целая вечность, твою мать, чтобы найти салон связи, и еще больше времени, чтобы найти, куда поставить машину, затем поспорить с идиотом-продавцом, утверждавшим, что зарядки отдельно не продаются, только с телефонами, прежде чем я заметил кафе, где мне любезно одолжили зарядку и позволили воткнуть ее в розетку за стоимость кофе с молоком.
И снова я рад слышать его голос. Мне нравится его твердый скептицизм. Я понимаю, что должен сказать ему, что отстранен от дела, и убеждаю себя в том, что сделаю это через минуту, когда найду в себе силы признать, какую кашу заварил.
– И вот я наконец опять в обойме, – говорит Бекс. – Сделал несколько звонков – в кафе больше нечем заняться, только смотреть, как заряжается аккумулятор, и слушать жалобы других людей на погоду.
Я слышу на заднем плане голоса этих людей. Уютный гул голосов тех, кто в холодный день сидит в теплом помещении.
– Я переговорил… – Голос Бекса пропадает, затем возвращается назад.
– Я тебя потерял, – говорю я.
– Я связался со знакомым знакомого, так? Это детектив-констебль из команды Уинстэнли. – Бекс останавливается.
– Продолжай.
– Она вас ненавидит.
– Ты зарядил телефон только для того, чтобы мне это сказать?
– Это первый вопрос на десять фунтов. Тщательное прочесывание гостиницы и окрестностей ничего не дало. Ни пистолета, ни сотового.
– Значит, телефон Эми Мэттьюс так и не нашли? – Я не могу заставить себя перестать говорить так, словно по-прежнему веду дело. Словно мои вопросы по-прежнему имеют какое-то значение.
– Похоже на то. И криминалисты говорят, что она была застрелена из девятимиллиметрового ствола. Пять пуль. Плюс одна в стене и одна в потолке.
– Это всё?
– Да. Помимо того, что в эти выходные литовцы опять поссорились с бангладешцами.
– Почему?
– Мой человек не знает. Он уловил только одно слово. «Байкал».
– «Байкал»? – Что-то металлическое в машине тихо стучит, остывая. – Когда я сегодня утром виделся с Рахманом в «Одиночестве», он спросил насчет какого-то БК. Единственные БК, какие я смог найти, это «Бургер Кинг» и вирус.
Внезапно в линии наступает тишина. Я произношу имя Бекса и чувствую себя отрезанным. Но тут его голос возвращается.
– Извините. Здесь поганая связь. Кабель у зарядки короткий, а я стараюсь как можно ближе подойти к окну. «Байкал» – это пистолет, – говорит Бекс. – На самом деле, просто чумовой пистолет российской разработки, изначально предназначавшийся для стрельбы патронами калибра восемь миллиметров со слезоточивым газом по грабителям и насильникам… – Его голос пропадает и снова возвращается. – … каунасские бандиты придумали, как переделать его под боевой патрон девять миллиметров. И литовцы начали по дешевке продавать «Байкал» здесь, устроив что-то вроде оружейного ИКЕА
[7].
