— Но вы убили трех горилл. Моих горилл.
Дети замерли.
— И убивали других. Диких. Это вы стреляли, а не Омуранги.
— Но дикие…они же куби, они порождение Усатханы! — выдохнул Андрая.
— Они люди. Такие же, как вы. Убивать людей — нельзя. Никого нельзя.
Я смотрел на них, и видел, что они не понимают. Вся жизнь для них свелась к одному — убей или будь убитым. Что я мог сказать им? Как я могу пробить корку ненависти и жестокости на их сердцах, окаменевших и бесчувственных? Как мне их разбудить?
— Вы хуже зверей. Вы убиваете своих сородичей. Но я не буду вас убивать. Я никого не убиваю.
Шесть вздохов слились в один, взвод разом, как огромное испуганное животное выдохнул.
— Но вы мне должны. Скольких вы убили?
Все молчали.
— Скольких?! Андрая, встать!
Капитан вздрогнул всем телом и поднялся на негнущихся ногах.
— Скольких людей ты убил, Андрая?
Капитана мутило. Ему было страшно. Только сейчас, когда он столкнулся лицом к лицу с Ужасом, ему стало страшно по-настоящему. Больше всего он хотел уйти, упасть в землю, зарыться листву и не слышать этого спокойного и оттого еще более жуткого голоса. Не видеть этого невыносимого взгляда, который, казалось, пронизывал его насквозь. Он знал взгляд Великого Омуранги. Божественный взгляд, который давал силы. Когда Омуранги глядел на него, Андрае казалось, что он бы разорвал льва-изилване голыми руками. И все, все остальные тоже знали силу взгляда Великого Омуранги. Но Лесной Ужас глядел так, словно вынимал сердце Андраи, и кидал его в угли костра. И сердце корчилось в огне.
— Я… — капитан облизал пересохшие губы.
Пусть давит, пусть череп его треснет, как гнилая тыква, пусть Ужас вынет из тела его душу, только бы не видеть этих огромных глаз.
— Шесть, Замба Мангей, — вытолкнул он из себя неподъемные слова и в изнеможении опустил руки. Но остался стоять.
— Элиас! Встать!
Элиас, дрожа, поднялся.
— Ты?
— Я…кажется, я… троих.
— Кунди!
— Двух, — сказал Кунди, Кунди-пересмешник. Все лицо его ходило ходуном — брови, нос, губы его плясали и багровые отсветы бродили по серым, как пепел щекам. Затем лицо его замерло, взгляд окаменел, — Но ты врешь! Ты убил моего брата! Ты убил Паскале.
— Его убило осколками. Разве я выстрелил из гранатомета?
— Ты… — выдавил Кунди, и замолчал, буровя черную фигуру воспаленными ненавидящими глазами.
— Моиз!
— Я… я тоже двух, — пролепетал худой, слишком длинный для своего возраста мальчик. Лет тринадцать, не больше.
Один за другим мальчики вставали, шептали свои имена, и страшнее этой переклички я не слышал.
— Антуан!
— Я … одного. С половиной.
У Кунди даже сейчас нашлись силы на робкую улыбку. Странно, после того, как он назвал число своих убитых, ему стало не так горько и страшно.
Они столько раз перекликались в строю, что сейчас их, казалось, поднимала сама привычка. Она давала им какие-то странные силы стоять под взглядом Лесного Ужаса. Сколько раз они хватались своими победами — ведь чем больше ты убьешь, тем более ты могучий воин. Но сейчас, называя число своих мертвецов, мальчики не испытывали и тени той радости.
Остался последний, невысокий, крепко сбитый паренек лет четырнадцати.
— Я Питер, — крепыш неторопливо поднялся и сказал почти с вызовом. — Я убил двух.
Удивительное дело — люди. Я мог его раздавить рукой, а он стоял и дерзил мне. Неужели он успокоился, когда услышал, что я не убиваю? Сильный ребенок.
— Симон!
Мальчик стоял, невидимый в темноте, и уже думал, что про него забыли. Он прижался к большой ноге, зарылся в жесткую шерсть. Ему было хорошо и спокойно, он бы мог так век простоять, лишь бы не идти к костру. И сейчас, когда Джу позвал его, он вздрогнул и крепче вжался в шерсть.
«Не надо, не надо, не надо» — кусал он губы.
— Иди к костру. К товарищам.
Громадная рука легко, но настойчиво подтолкнула его.
Симон очень медленно, как черепашка-уфуду, побрел к костру, опустив голову. В висках колотилась кровь. Он шел, волоча ноги, а в голове билась одна единственная, тоскливая и звенящая как комар мысль: «Не надо!»
Шаркая ногами, он еле дошел до костра. Развернулся и, глядя себе под ноги, еле слышно прошептал:
— Я — Симон. Я… — тут он будто онемел, язык не слушался, и мальчик едва смог выдавить:
— Я убил одного. Кажется.
Лесной Ужас молчал, глядя на семерых мальчиков, вставших у огня. Из всех них только Питер, Андрая и Кунди глядели на него, и мерили ходом расширившихся зрачков его громадную фигуру. Остальные смотрели куда угодно — вбок, в землю, на руки, носки ботинок.
— Вы убили семнадцать человек. И трех горилл-енганге. Вы должны мне двадцать жизней.
— Это не мы! — выкрикнул Андрая. — Это Джонас. Он нас заставил. А Омуранги приказал. А мы только…
— Омуранги дал вам оружие. Но стреляли вы. Вы должны мне двадцать жизней.
— Нас бы убили. Ослушаться Омуранги — грех перед Богом, — пробормотал Элиас.
— Омуранги — не Бог. И не пророк. Он вас обманул.
Мальчики вздрогнули. Как можно сказать такое? Даже подумать подобное немыслимо. Но здесь, в лесах Вирунги, меркли страх и трепет перед именем Великого Омуранги. Новая правда вставала перед ними в четырехметровый рост.
— Как же так!? Это неправда. Омуранги отправляет нас в Рай, — выкрикнул Питер. — Только он знает, как одолеть куби.
— Он не знает.
— Ты лжешь! — Питер взмахнул мачете. — Ты — дьявол! Я сам видел небесное сияние, когда мой брат взошел в Рай. И все видели, разве не так?
Мальчики закивали головами. Они и правда видели, как мучились старшие, те, кого уже одолевала куби. Как они катались по земле и выли от боли, разъедающей внутренности. Покрывались язвами, немели, теряли способность говорить и двигаться. Все боялись к ним прикоснуться, и приходил Омуранги в золотом одеянии. Брал их на руки и с песней нес вперед, а следом шли все — солдаты, девчонки с детьми, все несли пальмовые ветви и пели псалмы.
Омуранги входил в дом Вознесения, за ним закрывались двери, а потом ослепительный райский свет разливался сквозь узкие прорези окон. И только черный дым — дьявольская порча уносилась по воздуху.
Как же Омуранги мог лгать?
— Ты все врешь, — Питер шагнул вперед. — Я тебя не боюсь! Ты не можешь нас убить, потому что боишься пророка и его божественной силы.
