VIII
В любом случае моя тема на самом деле – не философия сознания, хотя к этому моменту может показаться, что я об этом забыл. Меня волнует не просто тайна сознания, но и значение этой тайны для правильного понимания слова «Бог». Я признаю, что не торопился в достижении этого момента, но думаю, что это оправданно. Мой тезис на всех этих страницах состоит в том, что грамматика нашего мышления о трансцендентном дана нам в имманентном, в самом скромном, знакомом и привычном опыте реальности; однако в случае нашего опыта сознания привычность может легко подавить в нас чувство сущностной тайны. Здесь нет значимого различия между субъектом и объектом опыта, и поэтому тайна сокрыта своей собственной вездесущностью. Поэтому один из особенно хороших способов оценить полную странность сознания – так сказать, внутреннюю сторону того момента экзистенциального удивления, который пробуждает нас к странности всего сущего, – это рассмотреть экстраординарные труды, необходимые для описания сознания и разума в чисто материальных терминах. Мы достигли любопытного этапа в истории материализма, указывающего, похоже, на тот предел, который либо трагичен, либо комичен (в зависимости от наших симпатий). Для ряда «натуралистских» теоретиков стало вполне достоверным и даже логически неизбежным, что защита «рационалистических» ценностей должна требовать отрицания существования разумного сознания. Или, скорее, интеллектуальная последовательность обязывает их полагать, что разум паразитирует на сугубо иррациональных физических событиях и что вполне возможно, что наше несуществующее сознание только вводится в заблуждение интенциональным суждением, будто существует такая вещь, как интенциональное суждение (belief). Или они думают, что то, что мы приняли за наши разумные убеждения и идеи, на самом деле есть лишь колония разнообразных «мемов», которые утвердились в экологии коры нашего головного мозга. Или что угодно. В таком странном культурном или интеллектуальном контексте слово «фанатизм» не оскорбительно, а всего лишь описательно. Мы достигли почти мистически фундаменталистского абсурдизма. Тем не менее, что здесь на самом деле удивительно – так это не то, что некоторые экстремистские сторонники натуралистской мысли принимают такие идеи, а то, что любой человек, склонный к натурализму, может предположить, что его (или ее) убеждения допускают и какие-то иные выводы. Если на самом деле природа – это то, что механистическая метафизика изображает как бытие, то сознание, как бытие собой, – super naturam;
[69] а это, видимо, недопустимо для любого истинно верующего в механистическое вероучение. Материализм, как я уже сказал, наименее рационально оправдан и наиболее объяснительно нищ метафизическими догмами; но если материализм есть чья-то вера, то даже сам разум – возможно, не слишком большое приношение на ее жертвенник. Если вы должны абсолютно исключить сверхъестественное из своей картины реальности, то нужно не только игнорировать тайну бытия, но и отказаться от того, чтобы сознание могло быть тем, чем оно самоочевидно является.
Тем не менее, в начале и в конце всего нашего философствующего сознательного разума остается загадка, которая сопротивляется сведению к материальным причинам. Возможно, этого нельзя доказать неопровержимо (вне сферы математики так мало вещей, которые можно доказать), но это наиболее логически правдоподобный вывод, к которому можно прийти. Таким образом, поскольку реальность – едина, будучи всеобщностью, охваченной единством бытия, и поскольку материя кажется недостаточной в качестве принципа объяснения всех различных измерений этой реальности (бытия, сознания…), постольку, возможно, нам действительно следует искать в другом месте источник и поддерживающий принцип этого единства. И нет веской причины не относиться всерьез к той древней интуиции, что истинный порядок конечных причин прямо противоположен тому, как его себе представляет философ-материалист, и что материальная сфера в конечном счете зависит от сознательного разума, а не наоборот: что полнота бытия, от которой зависят все контингентное сущее, есть в то же время безграничный акт сознания. Что мы могли бы представить себе из того, что нам известно о материи или сознании, что исключало бы такую возможность? Что понятие бесплотного или внефизического сознания невразумительно? Как бы там ни было, это пустое утверждение: у нас нет правдоподобной каузальной модели того, как сознание могло возникнуть из механистических физических процессов, и поэтому нет никакой причины предполагать какую-то необходимую связь между сознанием и материей. И, по правде говоря, у нас гораздо больше оснований для веры в разумное сознание, чем для веры в материю. О материальном мире у нас, конечно, есть убедительные свидетельства, но все они заключаются в ментальных впечатлениях и концептуальных парадигмах, порождаемых предшествующей реальностью сознания и населяющих ее. Однако наше знание о самом сознании непосредственно и несомненно. Я могу сомневаться в том, что мир действительно существует, но я не могу сомневаться в том, что у меня есть интенциональное сознание, поскольку сомнение само по себе есть форма сознательной интенции. Эта уверенность составляет непоколебимую основу моих знаний о чем-либо еще. Мы живем в мире и совместно причастны ему только потому, что каждый из нас обладает этой несообщаемой и целостной субъективностью внутри. Вся эта богатая внутренняя вселенная опыта и мышления не только реальна, но и реальнее, чем может быть для нас любой физический объект – более реальна, например, чем эта книга, которую вы держите в руках, которая существует для вас только в гораздо более глубокой, полной и более определенной реальности вашего сознания. Опять же, мы можем приблизиться к природе только через интервал сверхъестественного.
Более того, когда человек смотрит внутрь себя, в ту исчезающую точку единства, которая делает возможной всю ментальную жизнь, вероятно, он смотрит в сторону чего-то более реального. Созерцательные и философские традиции, восточные и западные, настаивают на том, что источник и основа единства разумного сознания – это трансцендентная реальность единства как такового, простота Бога, единая основа как сознания, так и бытия. Для Плотина единство нуса, интеллектуальной вершины Я, есть участие в Едином, божественное происхождение всех вещей и основание открытости разума и мира друг другу. Для суфийской мысли Бог – это Я всех самостей, Единый – Аль-Ахад, – который есть единственное истинное Я, лежащее в основе сознания каждого зависимого Я. Согласно Кена-Упанишаде, Брахман – это не то, что разум знает как объект, и не то, что видит глаз или слышит ухо, а то, чем разум постигает, с помощью чего видит глаз, с помощью чего слышит ухо; атман – самость в своей божественной глубине – это глаз глаза, ухо уха, основа всеведения. Августин, заглянув внутрь себя, обнаружил внутренний свет, который исходил не от него самого, а свыше, творя и поддерживая его, озаряя его разум и призывая его разум к себе. Согласно Моисею де Леону (около 1250–1305), чтобы обратить взор ума внутрь себя, нужно обнаружить, что в своей внутренней сущности все вещи являются цепью, схваченной в единстве неделимого существа и познания Бога. Для Рейнской мистики – на самом деле, как и для созерцательных практик во всех великих теистических традициях – более внутренней для сознания, чем само сознание, является «scintilla», или «искра» божественного света, что дарует жизнь и истину душе, и внутреннее путешествие сознания к собственному источнику приводит его к месту, где оно обнаруживает себя в своем самопознании совершенно зависимым от возвышенной простоты Божьего знания всех вещей. Однако это не только созерцательное учение.
