В конце концов единственные объекты желания, которые не сводятся к другим, более общим объектам желания и о которых, следовательно, можно в самом деле сказать, что они желанны исключительно сами по себе, – это немногие универсальные, безусловные и в высшей степени абстрактные идеалы, которые, согласно несколько антикварной метафизической лексике, называются «трансценденталиями». Традиционно говорится, что это предикаты или свойства, которые так или иначе приложимы ко всем существующим вещам, потому что они являются сущностными аспектами существования как такового: это внутренние совершенства бытия в его полноте. Есть и чисто онтологические трансценденталии, такие как бытие и единство, и критические, или «критериологические» трансценденталии, такие как истина, добро и красота; в конечном счете, однако, они отличаются друг от друга только концептуально, с нашей ограниченной точки зрения, но сами по себе полностью конвертируются друг с другом, и каждая из них есть всего лишь одно из имен единственной реальности бытия. Однако точные схоластические перечисления и определения различных трансценденталий меня здесь не касаются. Меня интересует простое, но ключевое понимание того, что наш опыт реальности на самом деле имеет трансцендентную структуру. Наш разум и наша воля абсолютно необходимым образом связаны с бытием – со всем, что существует, и с самим бытием – всегда в формах, предусмотренных определенными абсолютными ориентациями воображения, желания и (за неимением лучшего слова) веры. Какую онтологическую или метафизическую субстанцию мы ни пожелали бы подвести под столь необъятные обобщения, как истина, добро и красота, сама форма сознательной интенциональности всецело определяется ими; они представляют собой абсолютную ориентацию для мысли, тот горизонт бытия, о котором я говорил ранее, к которому всегда обращен разум и по отношению к которому каждый конечный объект находится в четких и ясных пропорциях, на отдаленной дистанции в рамках феноменального мира.
Я не говорю здесь, однако, о том или ином настроении или частном расположении, о которых нужно постоянно помнить. Это не тот случай, когда в каждый момент опыта человек сразу осознает, что ищет истину, добро или красоту в их трансцендентной полноте. Призвание ума к абсолютным целям – не более простое психологическое состояние, чем единство сознания – простое условие психологической целостности; в обоих случаях речь идет о трансцендентальном состоянии мысли, которое в некотором смысле логически предшествует конечной идентичности и различным импульсам эго. Исчезающая точка внутренней согласованности и простоты ума встречается с исчезающей точкой высших ценностей мира; взгляд апперцептивного Я внутри обращен к трансцендентному «тому», которое навсегда за пределами; и ментальный опыт – опыт Я или мира вне Я – формируется в отношениях между этими двумя «сверхъестественными» полюсами. Рациональный разум способен познать реальность в полноте, благодаря своей исключительной способности выходить за пределы каждого объекта опыта и тем самым постигать этот объект в рамках более емких концептуальных категорий; а в конечном счете разум знает мир в целом, потому что он всегда уже – в своих интенциях – превзошел этот мир. Сознание содержит природу как полную и убедительную реальность, потому что оно вышло за пределы природы. И разум обладает способностью понимать и судить, потому что он послушен абсолютным ценностям, которые нигде в физическом порядке не проявляются как конкретные реальности. Подобно тому, как контин-гентность нашего существования указывает в конечном счете на некий безусловный источник бытия, так и контингентность наших желаний указывает на безусловные финальные причины. И, опять же, независимо от того, верите ли вы, что эти ценности являются в каком-то смысле актуальными, онтологическими составляющими реальности, или верите, что они лишь удачные иллюзии, которые каким-то совершенно невероятным образом возникли из гипертрофии нашего животного мозга, именно в силу их трансцендентности по отношению ко всем конечным условиям, они и дают нам мир. Как всегда, мы приближаемся к природе только через интервал сверхъестественного.
II
С точки зрения физикализма надо думать, здесь самая настоящая загадка. Эта рациональная способность мыслить и действовать в соответствии с абсолютными или трансцендентальными ценностями представляет собой зависимость сознания от измерения реальности, которое нигде не находится в пределах физического порядка. Это способность к чему-то, чего природа не может «видеть», и желание одновременно неисчерпаемо и часто замечательно непрактично. Разум простирается к предельному «объекту» и в перспективе захватывает этот объект – ни конкретный, ни непосредственный – и только таким образом интерпретирует и судит мир. Здесь происходит таинственная торговля воли и воображения с силами, которые, независимо от того, существуют они сами по себе или только в наших мыслях, никогда не могут быть удержаны в экономике естественного благоразумия. В своей господствующей абстрактности наши трансцендентальные идеалы – истинное, доброе, прекрасное и т. д. – обладают способностью перемещать нас не только к объектам, которые несовершенны сами по себе, но даже к объектам, которые мы считаем по сути нежелательными, а то и отвратительными и страшными. Мы часто оказываемся вынужденными действовать вопреки своим собственным интересам только потому, что абсолютный горизонт требует нашего неустанного внимания и бдительности и заставляет нас подчиняться контингентностям, которых мы в противном случае избегали бы. Например, мы можем заставить себя услышать и принять нежелательную истину не потому, что она нас радует или привлекает, а потому, что нами движет более глубокая преданность истине как таковой. Совесть может заставить нас совершать необычайные труды на службе других, даже совершенно незнакомых людей, часто вопреки всем здравым практическим соображениям, а иногда и ценой больших личных затрат, всегда из-за все более глубокой тоски по трансцендентной благости, требования которой непререкаемы и безразличны к нашим слабостям. Мы можем быть привлечены к объектам эстетического созерцания, которые не имеют для нас практической ценности – которые не могут питать, защищать, укреплять или обогащать нас, – потому что мы наслаждаемся неким трансцендентным великолепием, которое сияет через них.
Конечно, здесь всегда есть место для некоторой «ницшеанской» подозрительности. Наши мотивы редко бывают полностью чистыми. Наша тоска по истине, добру, красоте или любой другой возвышенной цели во многих или большинстве случаев вполне может быть смешана с эгоизмом или волей к власти или с чем-то еще. И наоборот, даже наши нечистые намерения поддерживаются нашей изначальной ориентацией на цели, которые не могут быть сведены всего лишь к частным интересам. Прежде чем мы сможем пожелать чего-либо для себя, мы должны осознать это концептуально, через открытость целям, которые лежат вне нас и даже, в некотором смысле, вне космоса. Индивидуальная психология сложна, но субъективное сознание просто. Даже в наших самых обычных актах познания мы посвящаем себя безусловному: высшей истине, к которой мы стремимся и в свете которой мы судим о содержании опыта; идеалу абсолютной постижимости, который побуждает нас извлекать из опыта как можно больше знаний; трансцендентному, которое наделяет нас даром имманентного. Если говорить чисто феноменологически, то структура рационального сознания экстатична: наши разумы способны отражать мир, потому что в нашем мышлении есть некое приподнятое настроение, радость или, по крайней мере, предвкушение радости, и все это стремится к своему осуществлению в объятьях истины. Каждое движение разума и воли к истине уже есть акт преданности, или (опять же) веры, проявляющийся в целом ряде взаимосвязанных чувств. Совершенно неоспоримым образом, например, почти все, что мы знаем об огромном окружающем нас мире, есть то, чему мы должны доверять, исходя из свидетельств других людей; даже наши научные знания для большинства из нас являются отчетами тех, кому мы доверяем, потому что мы должны, зная, что они возьмут на себя тот труд экспериментирования и создания теории, на который мы не способны. Но на гораздо более элементарном уровне даже личные познания, которыми обладает опытный эксперт в какой-либо области или непосредственный свидетель какого-либо факта, суть познания, приобретенные в свете изначального доверия к простой данности действительности, первичная вера в подлинную сообразность разума к миру и в способность реальности открывать себя нашему разуму. Никакие интеллектуальные усилия – даже, как это ни шокирующе звучит, математика – не могут обеспечить логическую основу своих собственных руководящих предпосылок и принципов; каждое действие интеллекта поддерживается доверием к прозрачности реальности для сознания. Разум имеет своего рода осознание – некоторое «предпонимание» – истины, которое постоянно информирует его о неполноте того, что он уже понимает, или о контингентности того, во что он верит. И то, к чему стремится разум, пытаясь открыть истину, – своего рода наслаждение, своего рода исполнение, которое может вытеснить сиюминутные разочарования или расстройства, часто доставляемые поиском истины. Даже когда человек претерпевает какой-то огромный «парадигмальный сдвиг» в своем понимании реальности и приходит к мысли, что он должен радикально изменить свои мнения о вещах, он продолжает действовать по отношению к миру, исходя из более глубокой и неизменной уверенности в (так сказать) брачном единстве разума и мира и из неистребимой радости, переживаемой в опыте этого единства. Неразрывная связь между интеллектом и объективной реальностью формируется этой верой, которая также является своего рода любовью – приверженностью воли и разума чему-то неисчерпаемо желанному.
