Наиболее распространенная стратегия «натурализирующей» этики есть своего рода эволюционный утилитаризм с двумя различными моментами: во-первых, попытка свести человеческий этический смысл к многообразию признаков, которые в силу своих эволюционных преимуществ были «вживлены» в нас естественным отбором; а во-вторых – туманное, но серьезное утверждение, что именно по этой причине этические императивы должны обладать реальным авторитетом. Это, конечно, совершенно противоречиво, но любая утилитарная этика неизбежно такова. Знание о том, что некоторые случайно приобретенные модели поведения в прошлом могли оказаться эволюционно выгодными, не влечет за собой обязательного требования к любому человеку принять эти модели поведения в настоящем. На самом деле все совсем наоборот. Если мораль действительно является не чем иным, как полезной биологической адаптацией с полностью контингентной генеалогией, то она может, как и любой другой полезный инструмент, приниматься или устанавливаться по своему усмотрению. В конце концов то, что было в целом полезно для видов в течение многих веков, может быть не особенно полезно для человека в настоящем; и если мораль на самом деле является вопросом выгоды, а не духовных обязательств, выходящих за рамки личных забот, то ни у кого нет никаких веских мотивов действовать в согласии с чем-либо, кроме личного благоразумия. Этическое желание существует только до тех пор, пока воля послушна «деонтологическому» измерению нравственной истины: то есть измерению моральных императивов, которые имеют власть повелевать нашей волей лишь на основе их собственного авторитета. Совесть существует только в силу абсолютов; она ничего не знает о всего лишь условных благах. Но что еще делать материалисту? Единственный выход – более «прагматичная» тактика тех философов (таких как Ричард Рорти), которые откровенно признают, что с материалистической позиции не может быть нравственной истины ни в каком окончательном смысле, но, тем не менее, отстаивают определенные этические принципы просто как выражение наших общих культурных предпочтений и привычных симпатий. Это совершенно бессмысленно. Любое этическое «предпочтение» всегда будет, при более пристальном рассмотрении, предпочтением практики, которая не может быть сведена только к личным интересам, что означает выбор, который явно более чем всего лишь предпочтителен; в самой своей форме такое предпочтение ссылается на некую абсолютную цель, однако эта цель может быть сфальсифицирована как своего рода чисто избирательное сродство. Не обойти эту логику и расплывчатыми разговорами о «сочувствии», поскольку сочувствие – моральная эмоция только тогда, когда тот, кто его чувствует, интерпретирует его в свете предшествующей приверженности моральной доброте-благости (goodness); чувство жалости к другим не равнозначно чувству морального долга. Так что в конце концов у честного натуралиста нет выбора, кроме как пытаться идти в обоих направлениях: мораль – контингентный продукт грубой аморальной природы; мораль обязательна для совести любого разумного мужчины или разумной женщины. И нечего задавать еще какие-либо вопросы!
Классическая теистическая перспектива, по крайней мере, не обременяет нас таким сбивающим с толку парадоксом. Уравнение на самом деле довольно простое: добро-благо – это вечная реальность, трансцендентная истина, которая в конечном счете идентична самой сущности Бога. Бог – это не какой-то там джентльмен или леди в Великой Запредельности, у которых, оказывается, наиблагостнейший характер, а сама онтологическая субстанция благости и доброты. Благо – это не что иное, как сам Бог в его аспекте изначального источника и конечной цели всякого желания: та трансцендентная реальность, в которой существует все сущее и в которой воля имеет наивысшее исполнение. Существование полностью зависит (contingent) от абсолютного бытия, и каждое конкретное сущее жаждет получить для себя все больших богатств бытия, а посему существование должно быть обращено к абсолютному, где только и может обрести свое собственное совершенство природа всякого сущего. Таким образом, онтология и этика – это единая «наука», а стремление к бытию неотделимо от стремления к добру, или благу.
Этические кодексы могут варьироваться от культуры к культуре, но не может варьироваться человеческая потребность рассматривать добро как абсолютную цель. И всякий раз, когда человек действует в соответствии с моральным желанием, он действует по отношению к безусловной реальности. Малейший жест воли к моральной цели, как бы яростно ни настаивали на ином, – это непременно проявление естественной тоски по Богу. Так говорит древняя история. А в некотором смысле это история, из которой мы никогда не сможем полностью выскользнуть. Мы вольны попытаться рассказать об этом по-другому – попытаться изменить порядок ее эпизодов и скорректировать относительную известность его драматических персонажей («То, что мы называем естественным желанием Бога, – это просто мифическое искажение тенденции к определенным моделям поведения, которые помогли нашему виду выжить в эволюционные эпохи!») Но даже тогда мы никогда не сможем полностью изменить телеологическую структуру нравственного поведения. Любой истинно этический поступок – это поступок по отношению к трансцендентному, решение воли, достигнутое sub specie aeternitatis,
[78] и задача, предпринятая ради чего-то за пределами природы, как мы ее знаем. Этика, так же как и знание, имеет непременно трансцендентальную логику. Каждый поступок, совершаемый ради своего морального блага, – это акт веры.
Что еще это может быть? Иногда можно услышать, как атеисты жалуются, что религиозные апологеты предполагают, что нужно верить в Бога, чтобы быть нравственным человеком. Не знаю, верно ли это, поскольку не уверен, что когда-либо слышал, чтобы кто-то сделал такое утверждение; и, не претендуя на объективность оценки, следует указать, что это утверждение явно отрицается всеми классическими теистическими традициями, которые нам известны. Тем не менее в любом случае совершенно верно, что верующим в Бога гораздо легче верить в то, что на самом деле существует такое понятие, как доброта, и что моральная истина – это не просто иллюзия, порожденная биологической историей, культурными предрассудками или личной психологией. Если религиозная вера как-то помогает нравственной жизни, то это значит, что она просто дает нам возможность быть уверенными в том, что истинное добро не только существует, но и может явить себя нам. Это позволяет думать, что – как сказал бы Платон – наши умы, возможно, действительно мельком узрели форму блага, и поэтому мы можем признать благо, когда мы видим его, ведь оно оставило свой отпечаток и свой аромат, и свои искры в наших душах. Громкие или (подчас) уютные фразы, с помощью которых верующие стремятся заверить себя в этом, – «Бог есть любовь», «Возлюби ближнего своего, как самого себя», «Поступай с другими, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой», «Не судите, да не судимы будете» и т. д. – и выражают, и укрепляют убежденность в том, что в мире жестокости, трагедии, тирании, себялюбия и насилия наши моральные стремления и упреки нашей совести действительно показывают нам что-то, связанное с вечной истиной бытия. Но состояние верующего здесь отличается от положения морализирующего неверующего не по форме, а только по степени. Как бы ни пытался атеист обосновать этическое в чисто практическом, а практическое – в более широком рассмотрении того, что приносит пользу нашему виду или нашей планете, его усилия в конечном итоге бессмысленны. Всякое действие ради добра и блага – это подрыв логики материализма.
