Опять-таки, что вредного в простой фигуре речи? Но образы часто формируют наши концепции гораздо совершеннее, чем на то способны диалектические аргументы. Возможно, Докинз не полностью виноват в том, что понятие генетического эгоизма распространено до сих пор, но тем не менее ущерб от этого понятия был значительным. Стало раздражающе обыденным слышать утверждение, будто, например, истинная причина, по которой мать лелеет и защищает своих детей, заключается в том, что ее гены сформировали ее саму для собственного выживания. Это просто абсурдный способ мышления о материи. На генетическом уровне у организмов нет ни свободы воли, ни мотива: «гены» не «признают» родственных существ, они не «стремятся» выжить, они не видят и не «программируют» какой-либо организм, они не направляют эволюцию, они вообще не являются «обоснованием» чего-либо. Мощная, но во многом неопределенная причинность, обнаруженная на молекулярном уровне физиологических возможностей, не может адекватно объяснить поведенческие эффекты на более высоких уровнях органической, психической и социальной сложности; но то, что происходит на этих более высоких уровнях, безусловно, может определить, что получается из макромолекулярных материалов. Если поставить все на свои места, то лишь потому, что у матери есть желание защитить своих детей (давайте проявим здесь старомодность и назовем это желание «любовью»), бессознательный генетический материал, содержащийся в ее клетках, чьи функции настолько же детерминированы, насколько и сами детерминируют, благословляется вторичным (derivative) выживанием. Только потому, что более широкие условия этого мира, к которым мы причастны, позволяют творению, способному к любви, развиваться и процветать, записи жизни его органической истории («коды», записанные в генах) могут продолжать стабильно передаваться из поколения в поколение. Наша ДНК вполне может быть охарактеризована как устойчивая запись наших моральных достижений, а не как какой-то секретный более истинный текст или скрытая детерминистская программа, подрывающая эти достижения. И как в объяснительном плане бессмысленно говорить об эгоизме в случае материнской любви (которая на феноменологически реальном уровне фактической интенциональности часто является одной из самых бескорыстных рациональных эмоций), так же в случае альтруистических поступков, в которых Я одного человека или целой группы людей выходит за свои пределы, термин «эгоизм» может порождать только причудливые искажения реальности. Прекрасным примером того, что я имею в виду, могут быть труды популярного журналиста Роберта Райта, мягкосердечного, благонамеренного и влиятельного поставщика ужасно упрощенных изложений эволюционной теории. Возьмем, к примеру, небольшую статью, которую он написал для журнала Time еще в 1996 году под названием «Наука и первородный грех». В каком-то смысле это – глубоко бессвязное эссе, полное ошибочных рассуждений от начала и до конца, но в другом смысле есть некая впечатляющая логическая неумолимость в том, как оно разворачивается из единственной ошибочной предпосылки: будто все в органической природе сводится к господствующей «программе» генетического эгоизма. Райт считает, что альтруизм, например, по существу есть эволюционная стратегия, которая всегда может быть прослежена до более фундаментальной (и в основном беспощадной) борьбы за выживание; это, в основном, механизм выживания, реальная цель которого состоит в обеспечении взаимной выгоды от тех, кому мы помогаем. Таким образом, под всем сознательным милосердием лежит субстрат безусловного эгоизма, который так или иначе более реален или аутентичен, чем та надстройка поведения, которую он поддерживает. Райт в одном пункте даже иллюстрирует свою гипотезу почти лунатическим утверждением, будто, когда мы вносим деньги на оказание помощи далеко от нас находящимся жертвам голода, то мы это делаем потому, что наши дискриминационное «оборудование», которое предназначено для расчета возможностей quid pro quo
[82] в любой ситуации, было «одурачено» повсеместностью современных средств коммуникации так, что мы принимаем этих жертв за своих ближайших соседей, а это в свою очередь заставляет нас отправлять им помощь в прагматическом (и разве что полностью безмолвном) ожидании, что мы получим от них выгоду взамен. Альтруизм на самом деле – это лишь обманутый эгоизм. Не знаю, возможно ли было бы преувеличить всю смехотворность этот аргумента. Начав с некоторого абсолютно метафорического «эгоизма» в наших генах, Райт экстраполировал его на некий якобы буквальный эгоизм, бессознательно, но незаметно присутствующий во всех наших сознательных интенциях. Что конкретно это может означать? Такого рода путаница между метафорическим и фактическим сродни вере в симпатическую магию – это смахивает на представление, будто аллегорический образ Асклепия обладает силой восстановить здоровье онкологического больного. Когда мы даем деньги в помощь жертвам голода в отдаленных регионах, единственное интенциональное действие при этом совершают наши сознательные умы, которые вполне осознают, что наша доброжелательность никогда не будет взаимна настолько, что это принесет нам реальную выгоду. Наше «оборудование» нисколько не ошиблось на этот счет. В этом акте может присутствовать некоторый элемент психологической двуличности, такой, как надежда на то, что другие будут думать о нас лучше или что мы сами будем думать лучше о себе; но это едва ли перевешивает по существу экономически невыгодное превышение требований долга в нашем акте. На уровне реального опыта и реальной мысли – единственном уровне, на котором следует искать мотивации и решения – альтруизм довольно часто действительно и однозначно альтруистичен. Предположение о том, что даже рационально говорить о какой-то фантомной интенциональности за кажущейся интенциональностью или о каком-то тайном мотиве, скрывающемся глубоко под поверхностью своих мнимых мотивов, – грандиозная глупость. Это превращает дефективную метафору о «поведении» бессмысленных физиологических элементов в оккультную психологию, трактующую о некой внутренней ментальной способности в нас, которая умеет хитроумно обманывать наше сознание, а заодно и по-идиотски обманываться образами, поступающими из внешнего мира. Кто именно этот «гомункул» и где он живет? Где вырисовывается та реальная интенциональность, которая плетет радужные завесы нашей иллюзорной интенциональности? Возможно, в шишковидной железе? Или, возможно, в правом полушарии мозга?
[83]
Во всяком случае, как бы ни были глупы такие рассуждения, возможно, они отчасти простительны. Если нам постоянно говорят, что генетические коды – это «программы» (скверная метафора), что организмы – это «роботы» (еще более скверная метафора) и что гены «эгоистичны» (катастрофически скверная метафора), то нам можно простить забвение того факта, что интенциональность принадлежит сознанию, а не одним лишь физическим событиям. Даже если кто-то настаивает на том, чтобы говорить о сохранении определенных генетических материалов на протяжении веков как «эгоистичных», никогда нельзя осмысленно перевести такой язык в логически связное психологическое объяснение человеческих мотивов. Попытка сделать это может привести лишь к своего рода безумно неизбирательной паранойе: все – даже доброта – это борьба; все – даже благотворительность – это эгоизм. Это не только извращенная и необоснованная картина реальности; это разверзает огромную феноменологическую пропасть между нашим реальным жизненным опытом и якобы более фундаментальной реальностью, которую описывает этот рассказ об изначальном эгоизме.
