– Как скучны идеалы! – объявила она. – Мне нужно настоящее потрясение. Знаешь, на что я собираюсь посмотреть? Хочу увидеть идеальный ужас. Вот что я сделаю. Я посмотрю на абсолютный ужас!
– Нет, ты с ума сошла! Я запрещаю! Это действительно опасно.
Из другой комнаты я услышал голос Ван Мандерпутца:
– Дик!
– Опасно – чушь какая! – отрезала Дениз. – Я же писательница, Дик. Все это для меня – материал. Это же просто опыт, и он мне нужен.
Опять голос Ван Мандерпутца:
– Дик! Дик! Идите же сюда!
– Послушай, Дениз, – обратился я к ней, – я сейчас вернусь. Будь паинькой, ничего не трогай, пожалуйста!
Я кинулся в большую лабораторию. Ван Мандерпутц распекал своих перепуганных ассистентов.
– Эй, Дик! – взревел он. – Объясните-ка этим дурням, что такое клапан Эммериха и почему он не действует в потоке свободных электронов! Пусть увидят, что это знает даже обыкновенный недалекий инженер.
Ну, вообще-то обыкновенный инженер этого не знает, но так уж случилось, что я знал. За год или за два до того я выполнял кое-какую работенку с турбинами в Мэне, а они там используют клапаны Эммериха, чтобы избежать большой утечки электричества из своих конденсаторов огромной мощности. Вот я и начал объяснять, а Ван Мандерпутц время от времени вставлял замечания в обычном дружелюбном тоне, короче, освободится я смог только через полчаса. И тут же кинулся к Дениз.
Конечно же, девушка сидела, прижав лицо к проклятой трубке!
– Дениз! – вскричал я. – С тобой все в порядке? Дениз!
Она не пошевелилась. Я просунул голову между зеркалом и концом трубки – и то, что я увидел, меня просто ошеломило. Знаете, когда умный режиссер хочет вас напугать, он не показывает чудовище – он показывает лицо человека, который это чудовище увидел. Так вот, прелестное лицо Дениз сейчас могло напугать кого угодно. Так всеобъемлющ был застывший на нем невыразимый, непереносимый ужас.
Я кинулся к рубильнику.
Дениз не пошевелилась, даже когда трубки потемнели. Я оторвал ее от стола, повернул лицом к себе. Она вскочила со стула и кинулась прочь.
– Дениз! – закричал я. – Это же только я, Дик. Посмотри же, Дениз!
Но как только я хотел подойти к ней, она отчаянно вскрикнула и упала в обморок.
* * *
И вот неделю спустя я сидел перед Ван Мандерпутцем в его маленьком кабинете. Исаак исчез, а стол, где находилась установка, опустел.
– Да, – сказал Ван Мандерпутц. – Я ее размонтировал. Одна из немногих ошибок Ван Мандерпутца – оставить ее там, где парочка олухов вроде вас с Дениз могла до нее добраться. Кажется, я всегда переоцениваю интеллект других людей.
Я ничего не ответил. Я находился в состоянии крайней депрессии и был готов соглашаться с профессором.
– Отныне, – резюмирован Ван Мандерпутц, – не доверяю ничьему разуму, кроме собственного. Даже голове Бэкона. Я оставил этот проект, потому что, если как следует подумать, зачем миру механический мозг, если у него есть ум Ван Мандерпутца?
– Профессор, – внезапно вырвалось у меня, – почему мне не разрешают увидеться с Дениз? Я приходил в больницу каждый день, и меня впустили к ней в палату только один раз – всего только раз, и с ней тут же случился истерический припадок. Почему? Что, она… – я сглотнул комок стоявший в горле.
– Она поправляется, Диксон.
– Тогда почему мне нельзя ее видеть?
– Ну, – спокойно сказал Ван Мандерпутц, – вы сделали ошибку, просунув свое лицо перед зеркалом. Она увидела вас посреди того кошмара, который сама вызвала. Понимаете? С той минуты ваше лицо ассоциируется в ее мозгу с идеальным ужасом.
– Боже, Боже мой! – выдохнул я. – Но ведь она это преодолеет, правда же? Она забудет…
– Молодой психиатр, который ее лечит, – способный парень, кстати, он разделяет некоторые мои идеи, – верит в то, что она от этого избавится месяца за два. Но лично я, Дик, не думаю, что когда-нибудь ей доставит удовольствие вид вашего лица, хотя я сам повидал на своем веку физиономии куда более безобразные.
– Послушайте! – взмолился я. – Послушайте, профессор! Почему бы вам не привести ее снова сюда и не дать ей взглянуть на идеально прекрасного мужчину? И тогда я… я просуну свою физиономию на это изображение! Это… это не может не подействовать!
– Быть может, – произнес Ван Мандерпутц, – но, как всегда, вы чуточку опоздали.
– Опоздал? Почему? Вы же можете снова наладить ваш идеализатор! Вы ведь можете превращать время в пространство, а электроны в кванты!
– Ван Мандерпутц – само великодушие, – произнес он со вздохом. Я с радостью сделал бы это, но все-таки теперь уже немножечко поздно, Дик. Видите ли, сегодня в полдень она вышла замуж за этого талантливого молодого психиатра.
Ну что ж, сегодня вечером у меня свидание с Типс Альвой, и я собираюсь на него опоздать – ровно на столько, на сколько мне захочется. А потом я весь вечер буду любоваться ее идеальными губами.
– Я слишком скромен! – заявил Гаскел Ван Мандерпутц, нервно меряя шагами ограниченное пространство своей частной лаборатории и время от времени бросая на меня взгляд. – Вот в чем проблема. Я недооценил собственные достижения и тем самым позволил мелким подражателям типа Корвейли оказать влияние на комитет и выиграть премию Морела.
– Но вы получали премию Морела по физике шесть раз, профессор, – успокаивающе сказал я. – Они ведь не могут давать ее вам каждый год.
– Почему нет, если очевидно, что я ее заслуживаю? – ощетинился профессор. – Поймите, Дик, я не жалею о своей скромности. Даже если она позволяет таким тщеславным дуракам, как Корвейли, выигрывать награды, которые для них не значат ничего, кроме повода для бахвальства. Ба! Не наградить за исследования по направлениям, важность которых столь очевидна, что я даже не стал о ней упоминать, полагая, что премиальный комитет сам оценит очевидность этого! Исследование психона, да! Кто открыл психон? Разве не Мандерпутц?
– Разве не за это вы получили награду в прошлом году? – примирительно заметил я. – И в конце концов разве не эта скромность, это отсутствие ревности с вашей стороны являют величие характера?
– Правда-правда! – уже успокоенно согласился великий Ван Мандерпутц. Если бы такое оскорбление было нанесено человеку менее значительному, чем я, то он, несомненно, стал бы горько жаловаться на судей. Но не я. Во всяком случае, я знаю по опыту, что это ни к чему хорошему не приведет. И, кроме того, несмотря на свое величие, Ван Мандерпутц остается скромным и застенчивым, как фиалка. – В этот момент он остановился, и попытался придать своему широкому красному лицу выражение, свойственное фиалке.
