Я нахмурился.
— Я таких чудес никогда не видел.
— Неужели? — улыбнулся монах. — А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке?
Я покраснел.
— Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...
Брат Игнатий смотрел на меня в упор.
— Ну ладно. — Я поднял руки. — Значит, есть еще что-то, помимо сексуального желания и совместимости феромонов. Но и такое встречается нередко.
— Ты когда-нибудь видел, как рождается ребенок? — спросил брат Игнатий.
— Это естественный процесс!
— А вот создание новой души — нет! Это деяние Господа!
У меня голова шла кругом. Я пытался прогнать смятение.
— А я думал, что, когда так говорят, имеют в виду только всякие кошмарные бури и землетрясения.
— Получается, что ты думал о Господе нашем только как о разрушителе? Или всякая молния представляется тебе божественным чудом?
— Я думал, что молнии принято считать проявлением гнева Господня, — выдавил я.
— Это не так, хотя молнии и могут быть его орудиями, как и все на свете. Каждый добрый христианин должен надеяться, что Господь и его изберет своим орудием.
— Погоди! — воскликнул я и поднял руку, чтобы прервать монаха. — Не к тому ли ты клонишь, что чудеса — это все, что происходит на свете?
— Конечно же, нет. Но между тем чудеса не так уж редки. Вместе с тем они все равно остаются чудесами, друг мой, — сказал брат Игнатий и дружески улыбнулся. — Я видел, как излечиваются безнадежно больные, и не тем, что к ним прикасались руки целителя, а только из-за того, что сами больные молились Богу, и Богу была приятна их молитва. Я видел, как девичья печаль рассеивается при виде восходящего солнца. Я видел мужчину, решившего покончить счеты с жизнью и отказавшегося от этого в тот миг, когда он услыхал пение жаворонка. Милость Господня способна коснуться всякого из нас в любое мгновение, если мы открыты для нее.
Откровение!
— Так вот что такое молитва! Вроде как взять и включить приемник и найти верный канал!
— Дивны мне слова твои, — нахмурившись, покачал головой брат Игнатий. — Но чувствую, что-то ты понял верно. Не все, конечно, но частично понял.
— У меня такое ощущение, что именно та часть молитвы, которая мне понятна и достойна последующего обсуждения. Ну а как же, на твой взгляд, происходит действие волшебства?
— Это происходит за счет применения символов и подключения воли, — отвечал брат Игнатий. Он положил руку на плечо Фриссона и запел:
Оковы с сердца опадут,
Как лепестки с цветка,
Воспоминания уйдут,
И станет жизнь легка.
Тебя покинет дух томленья,
Тревога и тоска,
Уйдет любовь, как наважденье,
И станет жизнь легка.
Фриссон испуганно вздрогнул, нахмурился и посмотрел на брата Игнатия.
— Что ты сделал?
— Всего-навсего дал тебе песню, которая будет охранять твое сердце, — заверил поэта монах.
Фриссон еще на миг задержал взгляд на брате Игнатии.
— Тебе это удалось, и я глубоко признателен тебе за это. Увы, блудница была прекрасна! Но на самом деле она думала только о своем удовольствии, а не моем благе. Теперь все прошло, но воспоминания об испытываемой мною страсти так сладки... — Лицо Фриссона помрачнело. — О горе мне, в какого же дурака я превратился!
— Тебе в этом немало помогли, — утешил его монах. Фриссон улыбнулся, а я рот раскрыл от удивления: улыбка вышла сардоническая — я такой у него раньше ни разу и не видел.
— В особой помощи я не нуждался, брат Игнатий, — возразил Фриссон. — Я сам из себя делал дурака, много раз в прошлом. О, сколько раз!
— Что ж, в таком случае мы с тобой братья.
— Вот как? Нет, не думаю. Ты избрал жизнь по Божьим законам и потому избежал позора.
— Как говорится в псалме: «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель, Бог мой».
— Для тебя, наверное, но не для меня. Я только и делал, что валял дурака. Честно говоря, так и подмывает сказать, что не я сам в этом повинен, а Бог меня таким идиотом создал.
— Не говори так, — строгим голосом одернул поэта монах. — Единственная истинная глупость состоит в том, чтобы отвернуться от Господа, господин поэт, а покуда тебя тянет к другим людям, можешь быть уверен — этого не произошло.
— Даже тогда, когда они меня отталкивают? А пожалуй, в твоих словах есть смысл, — кивнул Фриссон. — Но тянуться к людям можно по-разному. Наверное, мне стоит поработать над приемами, брат-Мудрость.
— Я бы себя назвал братом-Глупцом, — улыбнулся монах. — Пока мы живем и дышим, мы должны до какой-то степени оставаться глупцами. — Монах заметил мой взгляд и спросил: — Что тебя так удивляет, господин Савл?
Я тряхнул головой и сказал:
— Да вроде бы ты сам твердил, что не умеешь творить чудеса?
Брат Игнатий зарделся и потупился.
— Это такое маленькое волшебство, господин чародей, такое мог бы любой.
Я хотел было поспорить, но вдруг понял, что он имеет в виду. «Заклинание» — это такое же предположение, как любое другое высказывание. Надо было лишь убедить Фриссона в том, что он равнодушен к Тимее, и это удалось, поскольку поэт верил и в чудеса, и в слова монаха. Но сказал я вот что:
— У тебя это заклинание было заготовлено?
— Верно, — признался брат Игнатий. — Хотя несколько строчек я поменял на ходу. Это — лекарство от многих болезней, господин Савл. Все должно пройти, и пусть проходит поскорее, если от чего-то нам плохо.
Здравый смысл в этом был, хотя я и не слышал подобную мудрость из уст европейца.
— Я уже было начал подумывать, что в вашем мире ты кто-то вроде физика-теоретика, но теперь я начинаю подозревать, что ты скорее психолог.
Брат Игнатий сдвинул брови.
— Какие непонятные слова.
— Непонятные, это точно. Итак, брат Игнатий, так как же, на твои взгляд, действует магия?
— Действует так, как действует, — отвечал монах. — Причем постоянно, поскольку охватывает всех нас, хотя мы об этом и не знаем. Она похожа на огромное пушистое невидимое одеяло, застилающее весь мир, господин Савл, — так, как туман окутывает равнину.
Слово «застилающее» мне не понравилось, показалось слишком уж уютным, что ли. Я хотел было возразить, сказать, что больше подходит определение «оцепляет», но тут вспомнил, что, по понятиям брата Игнатия, Земля плоская.
— Значит, это вещество, но очень разреженное?
