Мне стало интересно, не беседовал ли он с Вольфгангом.
– Знаете, вы очень везучий человек. У вас произошел разрыв селезенки. Было внутреннее кровотечение. Все не так плохо, как могло бы быть.
– А что такое селезенка?
– Орган в левой верхней части брюшной полости. По форме напоминает кулак, но длиной около четырех дюймов. Во время операции вам ее удалили. Но не целиком, только часть. Хирург рассчитывала, что так удастся избежать воспаления, но, к сожалению, оно все равно началось.
Переодетые в докторов сотрудники Штази сделали снимки моего мозга. А врач-радиолог просмотрел их и доложил обо всем Райнеру. Посторонние в деталях изучили содержимое моей головы. Я снова спросил Райнера, как так вышло, что он стал информатором. Он подтащил стул к моей постели и наклонился поближе, чтобы я лучше его слышал. Получалось, что он разговаривает со мной в очень странной позе, почти касаясь губами уха. Но я оценил его усилия. Райнер сказал, что мне необходимо кое-что уяснить. Он – не шпион и не сотрудник Штази, он врач. Мы находимся в Британии. Сейчас 2016 год.
– А когда я перешел Эбби-роуд?
– Ты много раз переходил Эбби-роуд, – вмешалась Дженнифер.
Временами я забывал, что она тоже здесь.
– Зачем я столько раз переходил Эбби-роуд?
– Чтобы заняться со мной сексом, конечно.
– А когда меня сбили?
– Десять дней назад.
– У меня в голове все смешалось, настоящее и прошлое, – промямлил я неразборчиво, как пьяный.
– Прямо как на моих фотографиях. – Дженнифер надела пальто и ущипнула меня за нос. Вроде как ласково, но мне стало больно.
Райнер казался добрым и надежным человеком. И все же я до сих пор не был уверен, что ему можно доверять. Ко всему прочему, он ведь родился в Германии и там окончил медицинский. Я не собирался так просто сдаваться.
– А на ребят из церковного кружка и на священника ты тоже писал доносы, а, Райнер?
– Ничего подобного.
– Ты ведь был не единственным. В Штази числилось восемьдесят шесть тысяч штатных и шестьдесят тысяч внештатных сотрудников. Сто десять тысяч информаторов регулярно поставляли им доносы, и еще полмиллиона делали это время от времени.
Райнер захлопал в ладоши, словно сидел в опере.
– Сол, – сказал он, – ваш мозг снова выключается.
И я в ужасе осознал, что такое уже происходило раньше. Я объяснил, что по образованию историк. И заметил, что студенты, наверное, ждут, когда я явлюсь в аудиторию университета и прочту им лекцию.
– Кажется, ваш брат был там и все уладил насчет больничного.
– Надеюсь, он хоть студентов моих учить не пытался.
Я почувствовал, как уголки моих губ поползли вверх, наверное, это я пытался улыбнуться.
Райнер рассказал, что знал одного информатора из ГДР. Тот написал донос на своего коллегу, который, перепив пива, вздумал критически высказаться о политике страны в сфере образования. И таких историй было много. Однако его заинтересовал мой вопрос о том, что есть нормальная жизнь.
На его взгляд, мы должны были оставить медицинский аспект в стороне и сосредоточиться на всем остальном.
– Скажите, Сол, какая она по-вашему – нормальная жизнь?
Для начала он сам принялся отвечать на собственный вопрос. Жилье. Еда. Работа. Здоровье.
– Луне этого было недостаточно.
Меня снова бросило в пот, из глаз хлынули слезы. А что же еще человеку может быть нужно? Жить без страха. Но ведь так не бывает. Чуть меньше бояться, шепнул я Луне. Чуть больше надеяться. Не ощущать постоянно, что выхода нет. Я сам не знал, над чем так горько плакал. Жизнь была чередой потрясений. Меня уносило в прошлое, в день, когда мать погибла в аварии. Затем в Америку. В Восточный Берлин. Швыряло из стороны в сторону, но неизменно возвращало к той минуте, когда я потерял Вальтера Мюллера. Может быть, вот что такое была нормальная жизнь – сидеть в баре и пить пиво с Вальтером? Я все никак не мог поверить, что мне пятьдесят шесть. Я не видел себя в зеркале с момента аварии. А сейчас это зеркало было у меня внутри. Вернулась Дженнифер. Она ела сыр. Соленый козий сыр. И, наверное, угостила им Райнера, потому что в руке у него теперь появилась бумажная салфетка. Интересно, врачам вообще разрешается есть на дежурстве? Я все еще не снял с Райнера подозрений. Я сказал им обоим, что хотел бы снова увидеть мать.
– Тогда, может, тебе стоит ее навестить? – Теперь Дженнифер вытирала пальцы салфеткой, которую передал ей Райнер.
– Она умерла.
Я прикоснулся к голове.
– Дженнифер, где мои волосы?
– Не думай об этом. Навести мать.
Эту игру мы придумали давным-давно. И множество раз играли в нее в те времена, когда еще любили друг друга. На Дженнифер была черная шелковая блузка, из ее кармана торчал карандаш. Она открыла сумку, чтобы достать блокнот, и до меня донесся запах кожи. Кожа и шелк. Такой была постаревшая Дженнифер. А вот козий сыр, вероятно, явился из дней ее юности, той поры, когда она была вегетарианкой, готовила вместе с Сэнви карри из сладкого картофеля, а потом часами сидела с ней в сауне, обсуждая бесконечность, пока Клаудия занималась гимнастикой тай-чи.
Карандаш теперь переместился к ней в пальцы.
– Я вижу булыжную мостовую и замок, – сказал я.
– Не очень похоже на Бетнал-грин.
– Это Гейдельберг. Готическое здание университета на холме, а вокруг – лес.
Ее рука не шелохнулась. Блокнот по-прежнему лежал раскрытый на коленях.
– Это один из старейших университетов в мире.
Мягкие руки Дженнифер спокойно лежали на коленях. Мне захотелось поцеловать их, но я побоялся, что тогда она уйдет.
– Я думал, ты будешь рисовать.
– Не люблю рисовать здания, – ответила она. – И до твоей мамы мы так и не добрались.
Я снова прикоснулся к голове. Потом сделал это еще раз.
– Дженнифер, я что, теперь уродливый?
Она не ответила. Я все еще не мог заставить себя взглянуть на нее, но знал, что это настоящая Дженнифер, по сопровождавшему каждое ее появление аромату иланг-иланга. Райнер сидел на стуле для посетителей рядом с этой новой постаревшей Дженнифер. Постаревшими пальцами она сжимала карандаш, ожидая, когда же я наконец выдам что-то такое, что ее заинтересует. Я покосился на ее ноги. На ней были серебряные туфельки с тремя пересекавшими подъем стопы ремешками. Носок правой стоял на начищенном ботинке Райнера. Я обратился к карандашу Дженнифер, готовый на все, лишь бы ее ступня убралась с его ноги.
Я иду по мощенной булыжником главной улице Гейдельберга. На брусчатке разложил одеяло какой-то парень. Теперь он сидит на нем и играет на гитаре. У его ног спят три пса. Похоже, мелодия действует на всех собак в городе: я вижу, как они постепенно стягиваются к одеялу. Парень знает только три аккорда, но им нравится. Успокоенные этой незамысловатой мелодией, они ложатся на одеяло и закрывают глаза.
