– Ты здесь такой хорошенький, прямо как девочка, – сказал Мэтт. – Только посмотри, какие длинные ресницы.
Я отвел взгляд и тут же обнаружил, что отец тоже находился в палате.
– Эти качели нам папа сделал.
Тогда я снова взглянул на фотографию, которой Мэтт так бесстыдно тыкал мне в лицо.
Мы раскачивались на качелях. Ботинки наши волочились по земле. Задняя дверь дома в Бетнал-грин была распахнута, и вскоре нас должны были позвать внутрь. Там, в доме, в шкафах еще висели платья нашей матери. А под столом в кухне лежала пара ее туфель. Под воротником футболки я прятал ее жемчужное ожерелье. Вдруг Мэтт слез с качелей. Подлетел ко мне и начал раскачивать, да так сильно, что вскоре я уже взлетал высоко-высоко. И тогда он неожиданно заорал как безумный, требуя, чтобы я немедленно спрыгнул вниз с высоты в шесть футов. Но я не хотел прыгать. Я не желал слезать с качелей. И входить в этот дом. Прыгай! Прыгай! Прыгай! Красная рожа. Мертвые глаза. Раззявленный в крике рот. Огромные руки. Прыгай! Прыгай!
Во двор вышел отец. Плечи у него были ссутулены, волосы всклокочены. На пальцах – пятна засохшей штукатурки. Весь день он проработал со своим «ястребом» в руках. Каждый раз, когда качели долетали до Мэтта, он пинал меня по ногам. Мэтт терпеть не мог мои тонкие изящные лодыжки. Он продолжал раскачивать меня с такой силой, что качели едва не слетали с петель. Прыгай! Прыгай! А отец просто стоял и смотрел. Не вмешивался. Маячил среди горшков с нарциссами и геранью воплощением пассивной агрессии. Брат пинал и толкал меня, а он таращился в пространство. Как тот охранник, которого я видел в ГДР в лесу у озера. Тот, что торчал на установленной на ветвях дерева дощатой платформе воплощением пассивной агрессии политического режима. Прыгай! Прыгай! Наверное, я бы в конце концов спрыгнул, чтобы не рухнуть вместе с качелями на землю. Но, к счастью, вмешалась соседка, знавшая, что отец только что потерял жену, а мы с братом – мать. Она забежала во двор и оттащила Мэтта от качелей. Он извивался и бился в ее руках, а отец все так же молча наблюдал за происходящим. Я слез с качелей и убежал в дом. В дом, где не было больше матери, которая могла бы защитить меня от этих чудовищ, от брутальных мужиков, которых до смерти пугала моя красота. Такая необычная – вдруг она означала, что я чем-то от них отличаюсь? Впрочем, брат приберег свою месть на будущее.
Я поднял глаза на Мэтта.
– Где я был в свои сорок?
Он ненадолго задумался.
– Мы довольно редко виделись. Но иногда ты присылал нам открытки из отпуска.
– Верно, – хрипло выдохнул отец. – Когда ездил в Лиссабон поесть пирожных или в Париж походить по музеям.
– А из Арля, где ты отдыхал с Клаудией, – подхватил Мэтт, – ты прислал нам репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога.
Я покосился в ту сторону, где обычно сидела Дженнифер. К счастью, сейчас ее там не было, на стуле лежал только вырванный из блокнота рисунок с гейдельбергскими собаками. Теперь глаза у всех псов были широко открыты.
Отец и брат стали перечислять страны, в которых я побывал. Оказалось, Мэтт даже коллекционировал марки с моих открыток. У него было двое детей и дом, постоянно требующий ремонта, и на путешествия ничего не оставалось. Больше всего ему понравилась бомбейская марка, но и те, что из Греции, тоже были ничего. Я понимал, они всеми силами пытаются увести разговор от той открытки, что я прислал им из Массачусетса, с Кейп-Кода.
– Ну а потом ты обзавелся брюшком, – закончил Мэтт, – поселился в коттедже в Саффолке и вырастил там два сорта помидоров.
Я погрозил ему пальцем.
– Не два, а три.
– Точно, – согласился Мэтт. – Обычные «Сливы огородные», «Сан Марцано» и огромные – как там их? А, вот – «Кос-то-лу-то Фио-рен-тино».
– Ох, да, ну и гиганты, – захохотал отец. – Ты у нас в семье всегда был буржуа. А вот Мэтт – настоящий большевик.
Они по-прежнему старались увести беседу подальше от Кейп-Кода.
Отец постучал ногтем по вставным зубам.
– Да, и ведь был еще Джек.
Я прикрыл глаза рукой. Где он был, Джек? Вокруг меня ежедневно вертелось столько людей. И все они старались, чтобы я не покинул этот мир. Джек сообразил бы, что ни один из них не удосужился спросить, что я думаю об этих их стараниях.
Отец понизил голос:
– Сынок, ты говорил, что похоронил меня в спичечном коробке.
Я кивнул.
– Мне кажется, тебе просто запомнился очень маленький гроб.
Он накрыл своей старой рукой мою и сжал пальцы.
Вот наконец мы и прибыли на Кейп-Код, в Массачусетс.
Мэтт взял отца под руку и вывел его из палаты.
8
Время от времени я косился на Дженнифер, но до сих пор так ни разу и не взглянул на нее по-настоящему. Предполагал, что от увиденного мне станет больно, а я уже и без того достаточно мучился. Меня перевели в отдельную палату. Стоны и вопли престарелых маразматиков сюда не доносились. Но лучше спать ночами я не стал – теперь меня тревожили мои собственные стоны и вопли. И в этой новой отдельной палате Дженнифер тоже постоянно была рядом. На столе в вазе стоял свежий букет подсолнухов. На мне теперь была моя собственная одежда, но я еще ни разу не видел себя в зеркале. Дженнифер сняла шляпу. До меня донесся запах иланг-иланга. Я знал, что это все для Райнера: это ему, а не мне она хочет показаться душистым цветочком. Она села возле моей постели и раскрыла книгу.
Я решил, что наберусь храбрости и посмотрю на нее. Сам не понимаю, что хотел выяснить. За свою жизнь я нередко украдкой косился на красавиц, до сих пор ясно помнил мать такой, какой она была перед смертью, да и вообще женщины меня вниманием не обделяли. Но мне еще ни разу не доводилось говорить себе: сейчас я взгляну на женщину. Тем более когда дело касалось женщины, чью красоту мне запрещено было описывать.
– Дженнифер, покажи мне свое лицо.
– Вот оно.
Впервые рассмотрев ее как следует, я охнул и спрятался под простыню. У Дженнифер теперь было другое лицо. Более мягкое, более печальное. Вокруг глаз и губ залегли морщинки. Черты уже не были такими резкими и четкими, овал округлился. А из подбородка торчало два седых волоска.
– Ты не Дженнифер, – прошептал я в подушку.
В воздухе витал призрак иланг-иланга. Я поднял к глазам руку, внимательно ее рассмотрел и вынужден был признать, что мне она незнакома. Тогда я опустил ладонь на свой зашитый и перебинтованный живот и обнаружил складки плоти там, где раньше была плоскость. Мой пресс превратился в брюшко. Нужно было как-то нагнать собственное тело. Я просунул свою новую постаревшую руку в пижамные штаны и коснулся пениса. Он, как и яйца, оказался на ощупь вполне узнаваемым. И волосы на лобке, кажется, тоже не изменились. Потом я положил руку на грудь, ощущая ладонью мягкие шелковистые волоски. По очереди прикоснулся к соскам – сначала к левому, затем к правому – и крепко зажмурился.
