– Дженнифер?
– Да?
– Скажи еще раз, сколько тебе лет?
– Пятьдесят один.
– А мне?
– Пятьдесят шесть.
Я стянул с головы простыню и посмотрел ей в глаза – чужие, не той женщины, что я знал когда-то. Раньше мне нельзя было описывать ее красоту, теперь же осколки этой красоты разметало во времени и пространстве.
Дженнифер по-прежнему читала книгу.
– Дженнифер, что случилось с нашей молодостью?
Она перевернула страницу.
– Хороший вопрос, Сол. Как по-твоему, сколько тебе сейчас?
– Двадцать восемь.
– Столько тебе было, когда мы встречались.
– Чем я тогда занимался?
– Готовился к поездке в Восточный Берлин.
– Дженнифер, куда ты делась?
– В каком смысле? Я окончила школу искусств. Потом мы поселились в Америке. Потом моя карьера пошла в гору, и я стала ездить по всему свету. А после вернулась домой.
– На Гамильтон-террас?
– Нет, там я жила, когда была студенткой.
Меня пробрала дрожь.
– Дженнифер, мы столько времени потеряли…
– Говори за себя. – Она снова перевернула страницу.
– А где ты жила в Америке?
– Сам знаешь.
– Мы были там вместе?
– Нет. Ты приехал позже.
– Но ты сказала «мы поселились»?
– Да. Я поселилась на Кейп-Коде вместе с нашим сыном.
– Дженнифер, ты была такая славная! Носила сандалии, сделанные из автомобильных шин. И кимоно с вышитым на спине драконом.
– Верно, – кивнула она. – Помню те сандалии и то кимоно. И ты, Сол, в те дни был очень хорош собой. Длинные черные волосы, оливковая кожа, скулы, губы… Мы готовы были проглотить друг друга.
Своей новой постаревшей рукой я накрыл ее новую постаревшую руку.
– Но почему же ты отказала мне, когда я предложил тебе выйти за меня? Потому что знала, что мне нравятся мужчины?
– Нет. Вовсе нет. Я не сомневалась, что ты и меня тоже любишь.
– Тогда почему?
– Сам знаешь.
9
Пока мы с Дженнифер занимались любовью, дверь ее спальни сама собой приоткрылась. И, делая ей предложение, я сквозь дверной проем смотрел в кухню.
В тот момент из сауны как раз вышла ее соседка Клаудия – выключить закипевший чайник. Она была голая, только волосы замотала розовым полотенцем. Живот у нее был плоский и загорелый. И, прося Дженнифер выйти за меня, я смотрел на нее. Не желал терять ни одну из возможностей, что открывала передо мной жизнь, хотя мои слова и предполагали, что я готов от них отказаться. Но и Дженнифер тоже не желала терять открывавшиеся перед ней возможности. В паспорт ее вложено было письмо с официальным приглашением на работу в Америке. Она знала цену фотографиям, которые сделала для своей выпускной выставки. Знала, что с их помощью сможет покинуть Британию – и меня. Неужели же я хотел загубить ее карьеру, подрезать ей крылья на самом взлете? Женитьбой приковать ее к себе пудовыми цепями? Может, и так. Тогда зачем же я сделал все, чтобы она заметила, как я пялюсь на Клаудию? Может, хотел дать ей понять, что у меня тоже есть глаза? Она-то постоянно разглядывала меня сквозь свой объектив. Бывало я просыпался и обнаруживал, что прижимаюсь губами к ее колену, а сама она нависла надо мной в странной позе с фотоаппаратом в руках. Временами я притворялся, что все еще сплю, а потом неожиданно открывал глаза, чтобы поймать ее с поличным. Она всю свою карьеру построила на том, что смотрела. Преимущественно на меня.
– Не только на тебя, – возразила постаревшая Дженнифер. – Еще на свою подругу Сэнви, например. Это благодаря ее портретам меня пригласили в Америку. Почему ты не спрашиваешь, какой у меня в те дни был фотоаппарат?
– Расскажи.
– Leica M2. В то время он был самым лучшим. А мне достался от отца.
– Дженнифер, почему ты все время здесь, рядом?
– А ты как думаешь, Сол, почему?
– Честно, не знаю.
– Нет, знаешь.
– Объясни еще раз.
– Потому что ты был отцом моего сына. Айзек умер в Америке. Ему было всего четыре.
– Да-да, я помню. Помню, что он умер. Как это произошло?
– Он заболел менингитом, но никто этого не понял. Ни доктор, ни я. Все произошло очень быстро. Мы похоронили его вместе.
– О, Дженнифер, иди ко мне.
Я взял ее руку и поднес к губам. А потом положил к себе на грудь, под рубашку, туда, где билось сердце. И накрыл сверху собственной ладонью.
– Знаешь, – сказал я, – я понятия не имел, как стать человеком, которым ты хотела меня видеть. Только теперь я начинаю понемногу кое-что ощущать и даже не могу точно сказать, какой сейчас год.
Наши новые постаревшие пальцы сплелись. Оба мы чувствовали, как бешено колотится мое сердце. Так мы провели всю ночь: ее рука лежала на моей груди, моя прикрывала ее сверху, а ее серебристые волосы падали мне на лицо. Той ночью я не был один, и призраки меня не беспокоили.
– Ты увезла нашего сына в Америку. – Я вдруг осознал, что кричу. – Ты его практически выкрала.
Над Юстон-роуд всходило солнце. Сквозь жалюзи видны были рыжие полосы рассветного неба.
– Вот что я тебе скажу, Дженнифер Моро. – Мой голос звучал на удивление громко. – Я тебя не простил.
– И я тебя не простила, Сол Адлер.
Мы по-прежнему не разнимали рук. Не знаю, как Дженнифер, а я готов был бы вот так и умереть.
– Я не помню Айзека. Не могу воскресить в памяти его лицо.
– Он вернется.
– Не думаю, что смогу это выдержать.
– Переживешь.
Я взглянул ей в глаза. Смотрел в них долго-долго и понял, что она тоже пережила. Пережила и стала другой.
– Расскажи про иланг-иланг.
– Это такой цветок, – сказала она. – Считается природным антидепрессантом и афродизиаком. Растет в тропических лесах Индонезии и на острове Ява.
Должно быть, в какой-то момент мы все же уснули. И Дженнифер оказалась права, в конце концов я вспомнил лицо Айзека. Описал его ей, и она кивнула.
– Да, да, все верно. Будем и дальше говорить об Америке?
Я кивнул своей новой, престарелой, почти шестидесятилетней головой.
– Обещаешь, что не уйдешь?
– Обещаю, – ответила она. – Так было бы нечестно. Ты-то уйти не можешь.
10
Дженнифер двадцать восемь, мне тридцать три. На дворе 1993 год. Наш сын болен. Ему остается всего несколько дней, но мы об этом еще не знаем. Я вылетел в Бостон первым же рейсом, дальше добирался на пароме. А потом на машине, которая забрала меня в порту Провинстауна и отвезла на Кейп-Код, в Уэлфлит. И здесь, в деревянном домике, я пять часов держал на руках своего больного сына. Теперь наступил вечер, и Дженнифер предложила мне выйти в сад, подышать свежим воздухом. Перед домом растет вишня, я лежу под ней, на земле. И вижу в соседнем дворе женщину лет двадцати шести. Она сидит на террасе и играет на виолончели. Снова и снова повторяет один и тот же отрывок. Мне нравится следить за тем, как она старается постичь язык этого музыкального произведения. В мелодии столько жизни и надежды. Наконец женщина отрывается от своего гигантского инструмента, держа смычок в руке, поднимает голову, распрямляет спину и замечает меня на земле под вишней. Я неловко машу ей рукой. И говорю, что собираюсь пойти поплавать. Скоро прилив. Не хочет ли она сходить со мной?
