– Правда?
– Сам знаешь.
Джек вгрызся в коржик, а второй протянул мне.
Я не стал рассказывать ему о том, что лицо Айзека вернулось ко мне в одну из длинных бессонных ночей на Юстон-роуд. В одну из тех ночей, что тянулись сквозь послевоенную Германию, сквозь Массачусетс девяностых, сквозь двор в Бетнал-грин и Западный Берлин 1979-го, где я купил отцу раннее издание «Манифеста коммунистической партии». Я отдал за него всю стипендию, и после у меня не осталось ни гроша. В конце семестра брату пришлось выслать мне билет на поезд, чтобы я смог добраться домой из Кембриджа.
Я придвинул свой коржик к Джеку.
– Можешь и мой съесть. Я питаюсь морфином.
– Я в хорошей форме. – Левой рукой он легонько похлопал себя по животу, а правой все еще сжимал мои пальцы.
– Знаешь, Сол, я недавно вернулся из Восточной Германии. Из Цвиккау, если быть точным. Раньше там находился автозавод, на котором выпускали «Трабанты». Мне нужно было сделать репортаж об автомобильной ярмарке. Там, кстати, и несколько «Трабантов» было представлено.
– Да, – кивнул я. – В Восточной Германии «Трабант» – популярный семейный автомобиль.
– Раньше был, – подхватил он. – Я там взял интервью у одной молодой женщины. Ей «траби» достался от бабушки. Та купила его в конце пятидесятых, и это было одно из самых ценных ее приобретений.
– Как ее звали?
– Забыл. А почему ты спрашиваешь?
– Не Луна?
– Такое имя я бы запомнил. Интересно с ней было общаться.
Джек начал рассказывать о «Трабантах», которые видел на ярмарке. И отпустил какую-то шутку о том, что их дизайн не менялся годами.
– Ты должен понять, – сказал я, взяв свой чай, на поверхности которого теперь осела молочная пенка, – Запад прекратил экспорт стали в ГДР, а собственных ресурсов у них не было. Это был гениальный проект. Первый автомобиль, изготовленный из переработанных материалов.
– Все-таки ты сын своего отца, – Джек сжал мою ладонь. – Как ты себя чувствуешь, друг мой?
Болтать мне не хотелось. Унылый звук, с которым резиновые колеса тележки скребли о линолеум, мог бы стать прекрасным саундтреком к концу света. Иногда буфетчице не удавалось удержать тележку, и та с шумом билась о стену и углы кроватей. В моем новом ужасном мире эти звуки заменяли плеск водопада и крики попугаев.
– Могла бы развозить чай в «траби», – шепнул мне Джек. – У него хотя бы руль есть.
Я отклонил голову и уперся затылком в стену.
– Когда мы виделись в последний раз, ты съел весь мой обед и заставил меня заплатить за дополнительную порцию хлеба.
– Это был не последний раз. Но да, в тот день все и началось. Помнишь, что произошло, когда мы вернулись домой?
– Нет.
– Меня вырвало из-за того, что я наелся нераскрывшихся мидий.
– Ты же собирался играть в теннис.
– После я принял душ и лег в постель.
– И я лег в постель вместе с тобой.
– Верно.
– Я думал, ты неспособен любить, – заметил я.
– Наверное, в те дни так и было.
– А теперь у тебя есть кто-нибудь?
Тележка с чаем снова ударилась о стену. И еще раз.
– О да. Еще как. А у тебя, Сол?
– Я постоянно занимаюсь сексом, но не знаю, когда это происходит – тридцать лет или три месяца назад. По-моему, моя сексуальная жизнь растянулась на все временные пласты, в которых я существую. Впрочем, до падения Берлинской стены в моей жизни и правда было много секса. А дальше все видится как-то расплывчато. Кажется, при социал-демократах я занимался сексом куда реже, чем при авторитарном режиме.
– Что ж, – ответил Джек, – скорее поправляйся и начинай заниматься сексом чаще.
Выждав пару минут, он сунул второй коржик себе в карман. А потом сказал:
– Вообще-то я пришел выразить соболезнования по поводу смерти твоего отца.
Я ответил, что мне они не нужны, потому что отец умирал уже много раз. Я даже привык к этому: он умирал, возвращался к жизни, а потом умирал снова. Джек попросил объяснить, что я имею в виду.
– Это невольное мыслепреступление, – ответил я. – Сталин знал в них толк и мечтал уничтожить всех, с кем такое случается. То есть всех нас.
– М-да. Что ж, Сол, на этот раз твой отец определенно умер. Очень жаль, что он не приедет к нам в сад собирать яблоки.
Я слышал, как Дженнифер разговаривает по телефону в коридоре. На ней были голубые замшевые туфли и брючный костюм того же цвета. Она объяснила, что созванивалась с Мэттом – договориться насчет похорон. Я заметил (снова), что отец умирал уже много раз. Более того, на первых его похоронах, состоявшихся почти тридцать лет назад, на ней был тот же костюм.
– Точно.
Похоже, эта информация не слишком ее заинтересовала.
– Здравствуй, Джек.
– Привет, Дженнифер.
Они начали перешептываться, будто бы меня в комнате не было.
Джек нес какую-то бессмыслицу:
– Ему кажется, что он снова ходит.
У Дженнифер глаза были на мокром месте. Я вспомнил, что ее собственный отец умер, когда ей было двенадцать. Мне захотелось сказать что-нибудь ей в поддержку, но я не знал, с чего начать. Мы с ней всю жизнь бегали от нашей взаимной любви. Так что я решил лучше поговорить о ее творчестве.
– Расскажи мне (снова), чем ты занималась после своей выпускной выставки.
– Это было так давно.
– Правда?
– Да, – вклинился Джек. – Почти тридцать лет назад.
– На последнем курсе меня занимала тема мужской красоты, – сказала Дженнифер. – По большей части благодаря тебе. Сейчас я не слишком хорошо помню тот период. Кажется, я разглядывала статуи атлетов, богов, воинов и гермафродитов. Мужчин и мальчиков с пухлыми губами, тонкими талиями, маленькими пенисами, умащенными маслом волосами, изящными пальцами на ногах. Вглядывалась в донателловского Давида, я пыталась понять, пенис ли делает мужчину мужчиной.
– Всегда знал, что тебе нравился мой пенис.
Она рассмеялась.
– Это верно.
Возле нас возник Райнер.
– Приношу вам свои соболезнования, – сказал он.
– Райнер, мы как раз говорили о моем пенисе.
Сквозь давно не мытые больничные окна в комнату лезли солнечные лучи. Райнер расхохотался. А вслед за ним засмеялись Дженнифер и Джек. Кажется, все они были намного счастливее меня. Дженнифер опустила взгляд на мои босые ступни. Наверное, хотела изучить, достаточно ли гармоничны и изящны пальцы у меня на ногах.
– Да, я ведь вот что хотела сказать. Тут твои племянники пришли.
