– Знаешь, я в последнее время стараюсь есть меньше сахара.
Я покосился на Часы всемирного времени и мысленно подсчитал, сколько стран добавилось с тех пор, как Германия стала единой.
– Вальтер, ты что-нибудь слышал о Луне?
Он покачал головой.
– Почему она не взяла с собой ребенка?
– Глупо было бы рисковать его жизнью. Она знала, что мы вырастим Карла Томаса.
– Вальтер, он мой сын?
Вальтер снова рассмеялся, словно ответ на этот вопрос не имел никакого значения. За последние десять минут его настроение сильно улучшилось.
– Луна встречалась с Германом, врачом-радиологом из больницы, где работала. Иногда я думаю, что она еще до твоего приезда была беременна. Все время требовала консервированных ананасов.
Мы стояли под огромным берлинским небом и смотрели на японские лапшичные, на трамваи и на двух девочек, катавшихся по площади на велосипедах. Одной на вид было лет семь, другой – девять. На младшей были кроссовки на пару размеров больше нужного, отчего ноги ее постоянно соскальзывали с педалей. Старшая же билась с курткой, которая была откровенно ей мала. Рукава задирались до самых локтей, а спереди не хватало трех пуговиц. Одежда на девочках явно была с чужого плеча, и я решил, что они беженки.
– Верно, – кивнул Вальтер. – Нам известно, что они предпочли бы носить собственную одежду, кататься на собственных велосипедах и жить с отцом и матерью. Но что поделать, война есть война. – Он похлопал меня по руке и указал на приближавшегося к нам человека.
Сквозь толпу к нам пробирался парень лет двадцати пяти в джинсах и футболке. На руках он держал маленькую черную собаку. Несмотря на дождь, на нем были солнечные очки. Парень невозмутимо шагал к нам, мы же с Вальтером наблюдали за ним. Не снимая с головы наушников, он помахал дяде, заменившему ему отца.
И я задумался: что такого я мог бы сказать ему, чтобы он заинтересовался и сдвинул наушники с ушей? Внимание-внимание! Карл Томас, твою жизнь никогда не разрушат войны. Тебе не придется носить чужую одежду, обувь не по размеру и ночевать в убежище на чужой земле. Новая Европа нерушима. Разбитые взрывами 1945-го дома, трупы под обломками зданий, выбитые окна, толпы, рыщущие в поисках пищи, крова и близких, люди, всеми силами пытающиеся скрыть, что имели отношение к геноциду, – все это никогда больше не повторится. Правдой это было бы или ложью? А может, ложью и правдой, переплетенными вместе? Что, если лжи в моей речи оказалось бы больше, чем правды? Что, если бы сбылось все от первого до последнего слова?
Я знал, что заслужил все, что мог бы услышать от Карла Томаса. Который то ли был, то ли не был моим сыном. И мысленно взмолился. Карл Томас, умоляю, только не спрашивай: «Кажется, вы были знакомы с моей матерью?»
Он был сейчас примерно в том же возрасте, в каком я впервые приехал в Германскую Демократическую Республику, которой суждено было просуществовать так недолго и пасть через несколько месяцев после его рождения. Подожди Луна всего пару недель, и 9 ноября 1989-го она танцевала бы на стене в лучах прожекторов телевизионщиков. Может быть, она верила, что позже сможет воссоединиться с сыном, но этого так и не случилось. Карл Томас вырос в объединенной Германии, но в разлуке с матерью. Я хотел рассказать ему, как в ту ночь на даче Луна пела и танцевала во имя свободы. Но мне подумалось, что я не имею на это права. Чего ради пытаться вписать себя в его историю, в которой я не играл никакой роли? Делиться с ним древними, пожелтевшими от времени воспоминаниями? Чем они станут для него: даром или пыткой? Айзек сейчас мог бы быть его ровесником, жарко спорить с родителями, задевать наши чувства и обвинять нас во всем на свете. Как мог я рассказать этому незнакомому парню, что в сентябре 1988-го от меня забеременела одна, а может, и две женщины, не желавшие иметь со мной никакого будущего? За кого бы он принял меня после этого? Собственно, за кого я сам себя принимал?
Почесывая собаку левой рукой, правой Карл Томас снял наушники. И поздоровался с нами. Я тоже погладил пса. Несколько минут мы простояли вот так, почесывая собаку все втроем. Дождь поливал солнечную систему, парящую над Часами всемирного времени.
Айзек. Карл Томас. Волосы у него были черные, как и у меня когда-то. Крутыми локонами струились до плеч. У отца в юности волосы тоже были черны как сажа, но он никогда их не отращивал. До самой могилы стригся коротко.
Когда Карл Томас наконец снял темные очки, оказалось, что глаза у него синие и такие яркие, что в первую секунду это даже вызывает шок, будто внезапный змеиный укус. И я задумался, пользуется ли он своей небывалой красотой. Она ведь может быть как преимуществом, так и бременем, а некоторых и вовсе пугает.
Я хотел было заговорить с ним, расспросить о жизни, о друзьях, о том, где он живет, когда на плечо мне легла рука.
– Мы опаздываем в кино, – сказал Вальтер. – Нам нужно уходить незамедлительно, чтобы не пропустить начало.
– Останьтесь! – взмолился я. – С вами рядом жизнь кажется такой огромной и неизведанной.
Но у них уже были планы на вечер, а Карлу Томасу еще нужно было заскочить домой – оставить собаку. Вальтер считал, что если они уйдут сейчас же, то все успеют. Они двинулись прочь, лавируя в толпе гуляющих, а пес семенил следом, стараясь поспевать за ними в ногу.
22
– Да, – сказал Джек, – мы с тобой оба свободны.
Голова моя все еще лежала у него на плече.
– Ага, – отозвался я. – Никаких уз.
Он отхлебнул чай. Моя щека прижималась к его горлу.
Мне хотелось, чтобы он был рядом, и в то же время хотелось, чтобы он ушел.
– А что, разве историки не предохраняются?
Я понятия не имел, как справиться с этой свободой. И всем, что из нее проистекало.
– В былые дни, когда мы с Дженнифер еще встречались, она часто говорила, что я больше похож на рок-звезду, чем на историка.
– Верно, – улыбнулся Джек. – Но ведь на самом деле ты рок-звездой не был.
– Даже у рок-звезд есть узы.
Я поднял голову, открыл рот, и медсестра накормила меня ледяными капельками морфина. Джек принялся жевать второй коржик. Помолчав пару минут, я напомнил ему, как, сидя на крыльце кафе «Эйнштейн», умолял Вальтера поселиться со мной в Саффолке. И как он расхохотался, когда я описал ему, как замечательно мы заживем вместе.
Джек подцепил выбившуюся из узла прядь волос и затолкал ее обратно.
– Ты мне все это уже рассказывал.
– Правда?
– Да.
Он по-прежнему гладил меня по руке этими своими новыми нежными пальцами.
– Мы с тобой читали «Нью-Йоркер», сидя в креслах друг напротив друга. Вместе просыпались и по очереди поджаривали тосты. Ухаживали за садом. Он сейчас весь в цвету. И ежевика поспела.
