Подготовив свои старые записи снов к печати, Берадт сопроводила их краткими интерпретациями, причем она не придерживалась определенной методологии анализа сновидений (и вовсе не прибегала к психоанализу). Для Берадт записанные ею сны отражали попытки их «авторов» выразить невыразимое, и она трактовала образы этих снов как эмблемы «condicio humana при тоталитарном режиме». Об авторах снов она почти ничего не пишет (указывает только возраст и профессию).
В этой замечательной коллекции приведены сны, в которых человек видит собственное тело (руку, поднимающуюся в гитлеровском салюте) отчужденным. Имеются там и сны, прямо говорящие о необходимости молчать. Описаны сны, говорящие о бытовых проявлениях стремления к конформизму, например желании быть блондинкой. В одном из снов (процитированном Козеллеком) спящая видит, что говорит по-русски (на языке, которым наяву не владеет) – для того чтобы не понять саму себя, если она скажет что-нибудь запретное о государстве. Во многих снах фигурируют реальные и воображаемые технологические приспособления – радио, громкоговоритель, телефон, через которые власть обращается к частному человеку и которые фиксируют его слова и мысли. Такие образы, напоминающие о поэтике сюрреализма, как бы представляли собой метафоры странной реальности гитлеровского режима (79). Гитлер часто является в снах своих подданных. Кажется, что в годы Третьего рейха многие люди видели похожие сны (12). Снились им и кошмары, но кошмарных снов о насилии Берадт решила не публиковать, полагая, что страх физического насилия есть явление универсальное, а не историческое.
Особое внимание Берадт уделяет снам, в которых она усмотрела образы депортации евреев и лагерей уничтожения, возникшие до того, как депортации и лагеря стали реальностью. Ретроспективно такие сны кажутся пророческими, но Берадт предлагает психологическое объяснение: уже в первые годы нацистского режима люди, сами того не осознавая, предчувствовали, к чему этот режим может привести. Более того, видя в сновидениях, что они находятся под постоянным наблюдением и в постоянной опасности, люди «терроризировали сами себя, невольно обращая себя в соучастников системы террора» (48). Предвосхищая в своих снах то, что могло случиться, подданные Третьего рейха не только признавали, хотя и бессознательно, что понимали принципы и цели режима, но и внутренне готовились к принятию этих целей, включая депортации евреев и лагеря уничтожения (137). Таков моральный пафос этого замечательного собрания сновидений.
Для Козеллека, немца военного поколения (бывшего на Восточном фронте и в советском плену), как и для Берадт, интерес к снам Третьего рейха имел нравственный смысл. Им двигало не только стремление к методологическому новаторству, но и сознание долга историка «запечатлеть и дневной, и ночной мир страждущего человечества»
290.
***
И сны сталинской эпохи открывают дорогу в интимные пространства жизненного опыта эпохи террора. Эти сны имеют и сходства, и различия со снами Третьего рейха. (Насколько это возможно, я постараюсь отмечать сходства и различия, но систематическое сравнение не представляется возможным ввиду разнородности и ограниченности материала.) В нашем случае сны будут анализироваться в густом контексте тех повествований (дневников и мемуаров), в которых они опубликованы, а также в биографическом контексте, известном из других источников. Моя задача – проанализировать и самые записи сновидений (их повествовательную и символическую структуру), и то, как авторы переживают свои сновидения, как они их истолковывают и как встраивают записи снов в свои дневники или мемуары, создавая при этом столкновение между осознанным и неосознанным, выразимым и невыразимым. Надеюсь, что такое толкование сновидений поможет нам понять, как люди этого времени относились к себе, к миру и к самой задаче самовыражения в исторических условиях, не располагавших к ясности и прозрачности. Записывая сны, они стремились по мере возможности быть адекватными той реальности, которую (по словам Чуковской) даже дневником было не взять.
Сны Андрея Аржиловского: крестьянин, изнасилованный Сталиным
Андрей Степанович Аржиловский (1885–1937), крестьянин Тюменской области, получивший только начальное образование, находил возможным, мыслимым и даже необходимым вести подробные дневниковые записи в годы террора. Всю свою жизнь он стремился к активному участию в жизни общества. Он мечтал стать писателем. Во время Гражданской войны, при Колчаке, Аржиловский стал членом крестьянского комитета; в 1919 году, когда пришли красные, был приговорен к тюремному заключению. Освободившись в 1923 году, он вступил в сельский Совет и редактировал стенную газету. В 1929 году Аржиловский был вновь арестован – по обвинению в агитации против коллективизации. В лагере он писал сатирические статьи в малотиражную газету, издававшуюся с целью «перековки» заключенных. Выйдя на волю в 1936 году и поступив рабочим на Тюменскую деревообрабатывающую фабрику «Красный Октябрь», Аржиловский, хотя и сознавал опасность такой деятельности, писал сатирические статьи для фабричной стенгазеты. Кроме того, он вел дневник. В дневнике Аржиловский открыто писал о насилии, нищете, лицемерии и несправедливости, порожденных советской властью. Записи снов (около двадцати в течение девяти месяцев) занимают в дневнике заметное место. Когда в июле 1937 года Аржиловский вновь оказался под арестом, его дневник был конфискован и приобщен к делу в качестве документального свидетельства его антисоветских настроений. Дневник сохранился в архивах НКВД–КГБ. Некоторые записи, включая записи снов, подчеркнуты красным карандашом рукой следователя. На последней странице рукой Аржиловского написано: «Этот дневник изъят у меня при обыске. В нем сорок листов (40 л.)». Подпись: «Аржиловский». Дата: «29 августа 1937 г.». Через неделю Андрей Степанович Аржиловский был расстрелян. В начале 1990‐х годов сотрудник КГБ передал дневник тюменскому писателю Константину Лагунову, который опубликовал его в журнале «Урал»
291.
Следующий сон был записан вскоре после освобождения из лагеря.
18 XII [1936]. Назовите чепухой, но тем не менее и сны есть факт. Хочется записать интересный сон. Кто-то сказал мне, что я могу увидеть Сталина. Фигура историческая, увидеть любопытно. И вот… Небольшая комната, простая, мещанская. Сталин пьяный «в дрезину», как говорят. В комнате одни мужчины: из мужиков – я и еще один чернобородый. Не говоря ни слова Виссарионович повалил чернобородого мужика, закрыл простыней и яростно изнасиловал… «И мне то же будет!» – в отчаянии подумал я, припоминая тифлисские обычаи, и хотел бежать; но после сеанса Сталин как будто несколько отрезвел и вступил в разговор:
– Почему вы интересуетесь видеть меня лично?
– Ну, как же: портреты портретами, а живой человек, да еще великий, – совсем другое дело, – сказал я.
