В общем, для меня дело кончилось более благополучно и меня даже угощали… Снится мне Сталин второй раз: пред освобождением снился и вот сегодня. <…> Полагаю, что Сталин снится не зря. <…> Во всяком случае, я не выдумал, а фиксирую факты, хотя и бредовые (148).
Как и историк Козеллек, крестьянин Аржиловский настаивает, что, несмотря на их «бредовый» характер, сны – это факты, а точнее – исторические факты. Действительно, субъект сна («я», которому любопытно увидеть «фигуру историческую») и субъект дневника («я», фиксирующее сон) мыслят исторически. Обстановка сна заимствована из стандартного репертуара культа Сталина: встреча рядового советского человека с исторической фигурой Сталина изображается в кино, живописи, газетах и литературе. Мотив изнасилования человека властью встречается в идиомах разговорной речи (обычно оформленный ненормативной лексикой) и легко поддается интерпретации. Как бы Аржиловский ни истолковывал этот сон (он считает его неслучайным, но от толкования воздерживается), записывая его, он следует историческому импульсу: «фиксирую факты».
Добавлю: это видение позволяет Аржиловскому ощутить себя участником исторической драмы, играющим роль на той же сцене, что и жестокий властитель. Более того, с помощью сотрудников сталинского аппарата, изъявших, изучивших и сохранивших дневник Аржиловского, его сон приобрел-таки статус исторического факта.
Дневник наглядно демонстрирует, что сам Аржиловский переживал и толковал сны как метафоры своей жизненной ситуации. Двадцать третьего декабря 1936 года он записал сон: «Снился поезд, мчащийся по узкоколейке в гору» (149). А 21 января он размышлял в дневнике: «Думал о быстро проходящей жизни, о том, что не удастся купить билеты. Что такое, например, литература? Своего рода станция, курортный пункт. Многие могли бы ехать, но не все успели купить билеты. Подошел Горький – взял билет. И покатил… А десятки и сотни таких же Горьких остались у билетных касс с запасом слов и мысли только потому, что нет билетов. Жизнь – быстро мчащийся поезд» (151). Он думает о своей жизни (и о неосуществленной мечте стать писателем) в образах из недавно виденного сна. Сон как бы выступает для Аржиловского в виде художественного изображения его жизни, которое он интерпретирует и комментирует.
Символика другого сна опирается на обстоятельства быта, тяготы которого он связывал с режимом. Приведу всю запись (Лиза – жена Аржиловского, Геня – один из его пятерых детей):
28-I [1937]. В 4 просыпаюсь. К пяти Лиза уходит на молоканку, я растопляю печь. Сходил за водой на салазках. До ворот ехал благополучно, в воротах высокие салазки повалились, и кадочка – набок. Хорошо, что в руках ведерко с водой: за труды все-таки осталось. Геня ушел в очередь за хлебом: опять волынка с хлебом, огромные очереди, давка. Хлеб дорогих сортов, что для пролетариата весьма невыгодно. Бок заживает, почти все в порядке; но случилась другая беда: купил себе тесные, твердые валенки, стер палец, который теперь болит. «К худу – худо и вяжется…» Но я сел записать мудреный сон. Еще с вечера приснился, только прилег. Я где-то на новостройках. Почему-то топлю печи и боюсь пожара: как бы не вспыхнули строения. Вдруг слышу шум аэроплана. Появляется низколетящий огромный корабль, нагруженный огромными связками сухих дров, которые, по моему предположению, должны вот-вот вспыхнуть. Думаю: «Как только аэроплан коснется построек, то все вдруг загорится и сам он сгорит». Но столкновения не было: я проснулся в то время, когда корабль пролетал надо мной, почти касаясь хвостом крыш. Это странный сон. Второй немного забыл, но в основном какая-то газетная статья, в которой последние три строчки ярко говорили о насмешке над русским гражданином. Как будто даже была фраза: «Вот и вытрись!» Сонные мысли, появляющиеся без воли человека… Стоит тихая твердая погода (151).
И описание дня, и запись сна начинаются с нелегкой задачи топки печи (в других записях описаны трудности добывания дров), но во сне Аржиловский топит печь не в убогом жилище своей семьи, а на «новостройке». Новостройка – распространенная эмблема советской жизни. Сон соединяет иконические образы новой жизни в сюжет, движимый тревогой: огромный аэроплан, доставляющий дрова для печи, которую Аржиловский топит на «новостройке», грозит катастрофой: «столкновением». Катастрофа предотвращена только тем, что спящий просыпается, но ненадолго. Заснув, он видит другую эмблему советской жизни, также отмеченную угрозой: оскорбительную газетную статью, направленную против «русского гражданина».
И этот сон связан с обстоятельствами жизни Аржиловского: в недалеком прошлом на него напала лагерная газета; этот эпизод положил конец его надеждам вернуться в общество. Аржиловский вспомнил об этом 31 октября 1936 года:
та же лагерная газета, печатавшая мои заметки и выплачивавшая гонорар (правда, махонький), пошла против меня. <…> Печатная кампания против меня сильно ударила морально, я понял одно: мы прокляты до конца жизни и как бы ты ни перековался – тебе не поверят и при первой возможности заклюют и заплюют (141).
И в записи сна, и в дневниковой записи возникает мотив плевания в лицо («Вот и вытрись!», «заплюют»), что укрепляет ассоциативную связь между двумя моментами. Думаю, что контекст дневника позволяет интерпретировать и символический и эмоциональный смысл обоих снов (об угрозе пожара на новостройке и о плевке в лицо в газете): сны разыгрывают сценарии потенциального участия в обществе, но преподносят их спящему как опасные и унизительные.
Другой сон, записанный 3 февраля 1937 года, следует той же схеме:
Снилось, что я с кем-то несусь на аэросанях и спрашиваю: «Скорость автомобиля еще сильнее?» – «Немного да», – отвечает мне неизвестный спутник. Не скатила бы меня Тойба с заводской катушки: не выносит она моего духу. Читал обвинительную речь прокурора по делу троцкистского центра… (152)
В сонном образе «аэросаней» атрибуты волшебной сказки сливаются с эмблемами советской власти, известными Аржиловскому (в другой дневниковой записи он пишет о советской власти как «оседлавшей технику») (142). В целом ситуация этого сна соответствует иконографии и культурной мифологии сталинской эпохи. Вспомним фильм «Светлый путь» (1940) о крестьянской девушке, добившейся высокого положения в советском обществе: после визита в Кремль, где она видит Сталина, ей снится, что она парит над Москвой в летающем автомобиле. Сны Аржиловского посредством скоростной техники переносят его в желанное пространство новой жизни. Однако запись сна соседствует в дневнике с опасениями, что он может по воле власть имущих потерять свое место на фабрике: «скатиться». (Как явствует из других записей, Тойба – враждебная Аржиловскому начальница нового советского типа; 150.) А в следующем предложении Аржиловский безо всякого перехода упоминает о процессе против троцкистов, за которым он следил по газетам.
Во всех трех случаях дневниковая запись сна выстраивает цепь ассоциаций, подкрепленную эмоцией: привлекательный символ новой советской жизни (Сталин; огромный аэроплан; быстрые аэросани); чувство опасности и непрочности своего положения; напоминание о репрессиях (изнасилование; газетная кампания против русского гражданина; возможность увольнения и дело троцкистского центра).
