Кафка в России: «Ведет обратно в ваши дурные сны»
Литература знает множество примеров использования выразительных возможностей сновидений в эстетических целях, которые, в свою очередь, оказывают воздействие и на записи, и на самое переживание снов в реальной жизни. Присмотримся к некоторым образам снов Каверина взглядом литературоведа: «Я думаю, что один в квартире, и иду из своей комнаты… в другую. Но там кто-то маленький, с большим лицом из милиции. Он спрашивает что-то, как на суде. <…> За длинным столом – человек восемь, у всех неприятные, квадратные, деревянные лица. <…> Они сидят и молчат. Надо заговорить, но лучше молчать».
Сравним эти образы с другими: «Из соседней комнаты послышался короткий смешок; по звуку трудно было угадать, один там человек или их несколько. <…> незнакомец… заявил К. официальным тоном: „Это не положено!“ „Вот еще новости!“ – сказал К. <…> Правда, он тут же подумал, что не стоило высказывать свои мысли вслух…» Перед нами начало романа Кафки «Процесс» (в переводе Риты Райт-Ковалевой, опубликованного в 1965 году).
В Советском Союзе до середины 1960‐х годов Кафка был мало кому доступен и известен, разве что понаслышке
336. Лидия Чуковская впервые познакомилась с «Процессом» в пересказе Ахматовой. Тридцать первого октября 1959 года она записала в дневнике:
[Анна Ахматова] пересказала нам весь роман Кафки «Процесс» от начала до конца. Отозвалась о романе так: – Когда читаешь, кажется, словно вас кто-то берет за руку и ведет обратно в ваши дурные сны. Рассказала тут же и биографию Кафки. На Западе он гремит, а у нас не издается
337.
У Ахматовой есть и стихотворение «Подражание Кафке» (1960), в котором образы террора – скамья подсудимых, прокурор, конвой – помещаются в пространстве сна («И в тех пререканиях важных, / Как в цепких объятиях сна, / Все три поколенья присяжных / Решили: виновна она»). Ощущение сна не было случайностью: Кафка использовал в литературных произведениях свои страшные сны, которые он записывал в дневниках, – сны, наполненные ситуациями преследования, бегства, пыток, столкновений с деспотической фигурой отца; сны, полные образов разъятого человеческого тела, грязи, экскрементов и проч. Как принято считать, из своих снов Кафка заимствовал не только образы и положения, но и структурные принципы, такие как причудливая трансформация образов и ситуаций, отсутствие мотивировки и ощущение дереализации. По словам исследователя, поэтика Кафки основана на сенсорном знании сновидений, приобретенном на собственном опыте
338. Образная и эмоциональная динамика сна особенно ощутимы в конструкции именно «Процесса» (написанного в 1914–1915 годах и опубликованного в 1925 году, уже после смерти автора) – истории о человеке, которого арестовывают и судят в соответствии с абсурдными законами и процедурами, которые все участники необъяснимым образом принимают как должное.
Думаю, что именно поэтому «Процесс» показался Ахматовой и ее сотоварищам по террору возвращением «обратно» в их страшные сны. Начиная с 1930‐х годов читатели Кафки в разных частях света приписывали ему способность предсказать формы переживания тоталитарного террора задолго до того, как они стали исторической реальностью. Для советского читателя (как и для немецкого) это ощущение было особенно острым. Но дело не только в этом. Полагаю, что Чуковская и люди ее круга воспринимали роман Кафки, объявленного писателем-пророком, как подтверждение адекватности своих собственных снов. Читая Кафку (или слушая, как о нем рассказывает знаменитая современница), человек (особенно писатель) сталинской и послесталинской эпох чувствовал себя вправе считать свои сновидения повествованиями о терроре.
Рассказы о снах Анны Ахматовой
Учитывая тот культ, который окружал Ахматову в среде советской интеллигенции, и ее символический статус пророчицы Кассандры, неудивительно, что ее образ можно найти даже во снах ее читателей. На материале таких рассказов в этой главке речь пойдет о циркуляции снов как механизме мифотворчества, связующего членов сообщества новыми нитями под знаком истории и литературы.
Сама Ахматова серьезно относилась к своим снам. В опубликованных в 1996 году записных книжках за 1958–1966 годы имеются записи снов, исполненных как личного, так и исторического значения. Николай Гумилев (расстрелянный в августе 1921 года) явился ей во сне в ночь на 20 ноября 1958 года, «он дал мне белый носовой платок <…> чтобы вытирать слезы, и бродил со мной в темноте по переулку»
339. В другой раз (7 сентября 1965 года) она записала «страшный сон»: «Меня выселяли откуда-то, и это делал кто-то, кого я когда-то любила. Адрес, конечно, Фонт<анка> 34, но там все по-другому. И человек, и он и не он, и какие-то чудовищные подробности»
340. (В этом сне нетрудно узнать чудовищную реальность жилищной ситуации Ахматовой в Фонтанном доме с Пуниным.) Исайя Берлин явился ей в торжественном сне (31 декабря 1964 года), «на вершине острой горы», чтобы сделать важное сообщение, но ее разбудили
341.
(Как вспоминал Берлин, Ахматова при встрече в 1965 году в Оксфорде сказала ему, что «мы – то есть она и я – неумышленно, простым фактом нашей встречи [в 1946 году] начали холодную войну и тем самым изменили историю человечества. <…> Я не смел возразить ей <…> потому что она восприняла бы это как оскорбление ее собственного трагического образа Кассандры – и стоящего за ним исторически-метафизического видения, которое так сильно питало ее поэзию. Я молчал»
342.)
В другом сне – последнем в ее записной книжке, записанном в больнице после инфаркта, в декабре 1956 года, незадолго до смерти, – Ахматовой виделось, что за ней гонится (по улицам Парижа) чудовищный, взбесившийся «Джерринаут» (в мемуарах этого круга Джаггернаут выступает как символ истории)
343. Большинство снов, зафиксированных в записных книжках в 1958–1965 годах, относят к трагическому видению истории. (Напомним, что в годы террора Ахматова не записывала свои сны, о чем позже пожалела, заметив, что «это был бы богатейший материал для истории»
344.)
