Мок подошел к брату и взглянул на него внимательно. Франц по-прежнему усмехался и по-прежнему вонял. Эберхард сел за стол и развернул письмо, подписанное штурмбанфюрером СС Эрихом Краусом, начальником RuSHA в Бреслау, к которому относилось «окончательное решение еврейского вопроса». Краус был также ответственным за контакты с медицинской службой в вопросах эвтаназии. Документ был украшен в верхней части печатью с орлом, держащим в когтях индогерманский символ счастья.
— «День 16 марта, в восемь часов двадцать минут вечера ком. штрафной патруль под командованием капрала Нагедуша наткнулся на Тауенцинштр., 141 на об. Франц Мок, 67 лет, бывший машинист, проживающий Бреслау, Николайштрассе, 7», — читал Мок громко, чтобы слышала его стоящая в дверях Карен.
— Что за странное изложение! — проворчал про себя и продолжил:
— «Поведение Мока оскорбляло все нормы приличия, и во избежание этого он был уведен патрулем на ближайший постовой участок XIV Полиции безопасности на Фельдштрассе, 40. Комендант, криминальвахмистр Мундры, в соответствии с инструкцией RDT 1425/934, передал Мока подчиненному мне учреждению.
Я подумал, что, вопреки доводам Мундры, Мок не проявляет признаков психического расстройства, а только находится в состоянии алкогольного опьянения, и поэтому я решил передать его под опеку его брата, Эберхарда Мока, 62 лет, проживающий Цвингерплац, 1, что поручил капралу Хаберстроху.
Расписка в получении».
Мок подписал документ и отдал его капралу.
— Этот документ для меня, а идентичная копия для господина капитана, — сказал Хаберстрох, подал Моку документ, откланялся и направился в прихожую.
— Не используйте плеоназмов, капрал, — крикнул за ним Мок. — Идентичная копия, — передразнил молодого санитара. — А кроме того, — буркнул себе, — вовсе не идентичная.
В нижней части листка виднелись написанные от руки каракули, которые Мок прочитал уже тихо, так тихо, чтобы не услышала Карен:
«Ваш брат — лунатик. Только из-за давнего знакомства не передал его на эвтаназию.
Штурмбанфюрер СС Эрих Краус».
Мок задумчиво посмотрел на брата, который все еще усмехался и неизменно вонял. Вонь эта, однако, не была запахом алкоголя. Франц выделял вонь, подобную той, которую несколько месяцев назад чувствовал Эберхард, когда ворвался в отделение психиатрической дрезденской больницы и из квартиры ординатора выносил шестнадцатилетнюю Эльфриду Беннерт — вонь немытого тела, изолированного от проветривания толстым, непроницаемым шерстяным материалом.
— Евреи это сделали, Эби. — Франц усмехался от уха до уха. — Это сделали евреи.
— Что сделали евреи?
— Евреи — убийцы. — Франц поглаживал себя по седой щетине бороды. — Убийцы моего Эрвина.
Эберхард вынужден был признать правоту Мундры и Крауса. Его брат сошел с ума.
— Евреи нас убивают, — продолжал необескураженный Франц. — Они нас всех убивают.
Этого уже Эберхард уже не мог снести. И это не только потому, что увидел вдруг посмертные маски доброжелательного доктора Мориса Цукермана и одного из своих лучших офицеров, сына раввина Хайнца Кляйнфельда, не только из-за того, что увидел себя, бьющего десять лет назад Мозеса Хиршберга во время допроса, это не угрызения совести, не печальные воспоминания его беспокоили, но почувствовал, как мучительно оскорбление, брошенное его собственному разуму, липкий плевок глупости. Не принимал к сведению, что перед ним сидит больной человек, в своем брате он увидел не достойного милосердия индивидуума, но хитрого пропагандиста, который готов был прыгнуть в огонь для обороны одной запятой в трудах Вождя.
— Это мы их убиваем, идиот, — сказал Эберхард. — И их уже нет в Бреслау и в Германии. Только их знаки остались.
— Нет, ха, ха, нет! — передразнил его Франц. — А кто убил эту девушку, там, где мы были? Тоже еврей!
— Что ты несешь? — Эберхард чувствовал, что теряет контроль над собой. — А откуда этот еврей взялся бы? Что ты несешь, идиот?
— Сам ты идиот. — Франц перестал смеяться и уставил на брата свои глаза, круглые и черные, как у обезьяны. — Так сказала мне она. Об Эрвине ничего. Но об изнасиловании так. Кто это сделал. Она сказала, что еврей. А мало этих евреев у русских?
Мок почувствовал на мгновение облегчение. Его брат невольно ему помог. На короткое время дал ему надежду, что блестки, частичное ограбление доме и примерка на кладбище руки мертвой к ее суставу — это кошмар и плод больного воображения.
Может это действительно русский еврей, например, офицер НКВД, думал Мок и держался этой мысли лихорадочно.
Эта мысль — это реквием для его воображаемых полицейских обязанностей, это пропуск, позволяющий покинуть крепость, это обещание общего старения вместе с Карен. Мысль эта была так же нереальна, как туман, как туман тоже растаяла, оставляя яркие, холодные и кристаллические последствия.
— Это не были русские, Франц, — сказал он медленно. — Это были немцы.
— Как ты смеешь! — воскликнул Франц и встал с пола. — Как ты смеешь, сволочь! Ты еврейская гнида! Ты гнида!
В уме Мока еще пересекались цепи причинно-следственной связи.
Ни на минуту не переставал думать.
Удары, которые он наносил своему брату, были ударами любви и милосердия — как ледяная вода, режущая тела безумцев в черных клетках больниц.
Эберхард пустил в ход свои суставы и бил только локтями и коленями.
Коленом в пах, локтем в нос, присесть, локтем в лицо, зайти сзади, колено в спину. Эберхард сопел, Франц истекал кровью. Эберхард встал на колени рядом с ним и вытер рукавом домашней куртки кровь из носа брата.
— Марта, приготовь воды для купания, — крикнул он, не глядя в сторону двери, и посмотрел с ужасом на запачканный кровью рукав. — Ты остаешься у меня, брат, чтобы ты не делал больше глупостей.
Поднял глаза вверх, в сторону Карен. Ее, однако, уже не было. В дверях стояла только Марта с чистым белым полотенцем.
Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, половина седьмого вечера
Штурмбанфюрер СС Эрих Краус занимал должность в здании Президиума Полиции у Швайдницер Штадтграбен, где размещалось множество мелких и больших отделений, децернатов и каморок немецкой полиции, среди них отдел Rassen-und-Siedlungshauptamt
[17] СС в Бреслау, которому подчинялись решения в отношении лиц еврейского происхождения и психически больных.
Мок подъехал со стороны Музеумплац, у которой дымили провалы в неоклассическом здании Силезского Музея Изобразительных Искусств, где еще недавно он прятался от дождя.
Мока сильнее всего разозлило разрушение фигуры коня, на котором сидел император Фридрих III. Гордо вознесенные конские ноги покалечены были осколками, а благородный лук гривы был перерезан.
