— Они приехали вечером. Этот оберштурмфюрер крикнул, что едет на русскую сторону. Когда я предупреждал, что там опасно, он кричал на меня, что я от прослушивания как жопа… — Хелльмиг заколебался.
— Повторите каждое его слово, даже вульгарное. — Мок выпустил к потолку облачко дыма.
— Что я от прослушивания как жопа от сранья, — сказал Хелльмиг с явным неудовольствием. — Затем потребовал пароля и ответа. Я передал ему, потом он двинулся.
— Какой был пароль?
— Наш обычный. Пароль: «Холм Либиха», отклик: «Сахарный завод».
— Хорошо. Вы предоставили ему пароль, и что дальше? — Мок посмотрел на маленькую движущуюся тень под стеной.
— Он повторил их и подъехал ко входу в убежище. Не так, как вы. Вы тогда оставили мотоцикл и пошли пешком с другим господином. — Хелльмиг прервался и снова посмотрел на тень крысы.
— Говори о нем, не обо мне! И сосредоточься! — Мок чувствовал растущее раздражение.
— Хорошо. — Хелльмиг затушил выкуренную до половины папиросу, а остаток спрятал за ухо. — Подъехал к люку, и больше я ничего не видел. Слышал только грохот двери.
— Они оба вышли из кюбельвагена? — спросил Мок.
— Не видел. С моей позиции плохо видно. Лампочка над люком в убежище не горела так, как сейчас.
— Через какое время они вернулись? — Мок посмотрел на лампочку, которая выглядела как перевернутый череп.
— Вернулся только тот эсэсовец. Тот погиб.
— Говорите по порядку. — Мок чувствовал, что теряет терпение. С возрастом он становился все более нетерпеливым. Когда-то во время ночного допроса мог улавливать тонкие противоречия, играть закидыванием деликатной сети синонимов, улавливать слова, теперь с удовольствием ударил бы кнутом по этой тупой морде.
— Из люка вынырнул оберштурмфюрер СС, так? Забрался под брезент, так? Подъехал к вашей позиции, да? Был только он? Именно так и было, капрал?
— Да, так и было, — ответил Хелльмиг. — Подъехал к нам. Он был один. Сказал, что его адъютант наступил на мину и что нечего после него собирать.
— Что-нибудь показалось тебе странным? — спросил Мок. Он задавал этот вопрос всегда в конце. Он считал его наиболее важным фрагментом допроса. — Что-то было непонятно, что-то удивляет?
— Все, — ответил Хелльмиг. — Все было странно. От начала до конца.
— А что в этом всем было самое странное?
— То, что ему было весело.
— Когда и кому? — У Мока зазудела спина, как будто маршировала по ней колонна муравьев.
— Тому эсэсовцу было весело, — буркнул капрал. — А когда? Тогда, когда он говорил, что того разорвала мина. Тогда сушил зубы. А еще…
— Еще что? — спросил Мок.
— Сам адъютант был очень странный. Какой-то такой.
— Какой?
— Как педель. Словно накрашенный. Не знаю, впрочем.
Мок погасил папиросу о стену туннеля. Он знал, что то, что сейчас они сделают, будет трудно для капрала Хелльмигa, который — как можно было заключить из его молодого возраста и искренних реакций — недавно оказался в армии и, быть может, еще не стрелял в каких-либо живых существ, кроме крыс.
Может быть, капрал Хелльмиг никогда не видел трупа, не чувствовал трупного запаха.
А сейчас увидит труп, раскромсанный кусочками металла, тело, вздутое от газов, в окружении своих любимых грызунов. Посмотрит в лицо мертвеца и не увидит глаз, только две дыры, выгрызенные острыми зубками мелких животных. Как поведет себя капрал Хелльмиг — это было ясно. Но что он скажет, когда исторгнет из себя весь съеденный сегодня суп? Что тогда скажет молодой капрал? Кого опознает в гниющем теле? Маленького ли, съежившегося, сонного и накрашенного адъютанта таинственного оберштурмфюрерa СС?
— Пошли, — сказал Мок. — Мы заберем этот труп. Ни один немецкий солдат не может там сгнить. Он должен быть похоронен.
— Не советую, — Хелльмиг был в ужасе. — Я не могу. Никогда никого не хоронил.
— Пошли, — повторил Мок. — Мы все были могильщиками.
Они пошли, и все пошло так, как и предсказывал Мок. Даже помог капралу в извержении из себя несколько мисок супа. Все за одним исключением. У трупа глаза сохранились в первозданном виде. Хелльмиг уверял и бил себя в грудь, что никогда раньше не видел этого лица. Он клялся, что наверняка не был это адъютант эсэсовца.
Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, восемь вечера
Кюбельваген и грузовик, заполненный, солдатами остановились с визгом шин.
Капрал Вернер Прохотта с трудом вылез из-под брезента, и двинулся в сторону участка возле подземной Викторияштрассе. Возле колючей проволоки кишели люди. Объектом их интереса был старый машинист, который производил впечатление пьяного. Он стоял среди солдат и бормотал что-то, показывая пальцем на большой люк в бункер, освещенный слабой лампой. Прохотта подошел к собравшимся и сказал одному из солдат:
— Где командир этого участка? — Громкий голос Прохотты загудел в паузе между двумя бормочущими заявлениями машиниста. — Я его сменяю.
Все солдаты повернулись к Прохотте. Их лица были злыми и напряженными в каком-то ожидании. Из них вышел молодой человек без шляпы.
— Капрал Юрген Хелльмиг, — сказал он. — Я командир.
— Капрал Вернер Прохотта, — представился прибывший. — Я вас сменяю, а там, — он указал рукой на группу солдат, сидящих на грузовике, — мои люди.
— Прошу приказ и пропуск, — Хелльмиг положил шляпу и враждебно посмотрел на своего сменщика.
Он знал, что подобные чувства разделяют его люди. Они сидели здесь в течение недели, на рубеже Великой Германии, имели ощущение, что они броня цивилизации, что они нужны родине, даже один из них сложил песню о подземном бастионе Бреслау, который раньше будет засыпан, чем сдастся, а теперь приходит какой-то бездарь и заставляет их идти снова под командование нервного капитана Спрингса. Хелльмиг почувствовал на минуту, что не может жить без того, чего так боялся и что он хотел как можно скорее оставить позади.
Завтра вместо дыхания грозного монстра, который скрывался за бетонными дверями бункера, будет чувствовать запах паленой резины и разлитого бензина, а вместо напряженного ожидания — тошнотворное и рутинное обслуживание знаменитых крупповских пушек 8,8. Хелльмиг никогда не думал, что можно подчиниться от страха.
— Хорошо, благодарю, — сказал он, глядя на пухлое, гладко выбритое лицо капрала Прохотты в кенкарте
[20].
