Через некоторое время он был в своем Бреслау, вытирал кровь с ушей, вытаскивал осколки из бороды и пытался отогнать настойчивую мысль, что во время побега он потерял где-то железнодорожную фуражку — единственную память о своем умершем брате.
Этим упреком совести стала возникшая другая еще мысль: не успел спросить Гейде про письмо, которое получил Франц. Я отвлекся, сказал тихо себе, справедливость слепа и рассеянна.
Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, десять утра
Карен надрезала кожу зельца, и на тарелку потекла бурая, густая лава, а на ее поверхности плавали бляшки жира и комочки каши. Вилка прижала ломтик ржаного хлеба, который впитал, как промокательная бумага, липкие выделения из зельца. Мок отделил дрожащий белок вареного яйца, посыпал его перцем, солью и растертой в порошок горчицей. Потом легким движением ножа проткнул поверхность желтка, и оно потекло узкая струйкой, которая закрутилась рядом с восьмеркой маринованного огурца. Глотнул зернового кофе, крепость которого был приправлена горечью цикория и сахарином.
За столом господ Моков только напиток на завтрак отдавал сегодня горечью. Оба чувствовали еще сладость раннего утра, когда Эберхард пришел в пять часов домой и разбудил свою жену так, как она больше всего любила.
Карен в очередной раз, не известно уже который в их пятнадцатилетней жизни, поверила своему мужу, когда он уверял ее после любовной эйфории, что как раз завершил дело, которое в последнее время вел, и что сегодня отправится в больницу Всех Святых.
Там он встретится с другом врачом, который сделает так, что тяжело раненные супруги Мок окажутся в больничных кроватях. Потом один из самолетов, садящихся в Гандау, забирающий известных раненых, заберет супругов Мок из осажденного города. Затем они окажутся в Копенгагене, где Карен имела многочисленную родню.
— Сегодня я поговорю с доктором Боком. Он со всем разберется. Прежде чем к нему поеду, — Мок проглотил кусок хлеба, жесткие которого края залиты были основой глазурью из желтка и зельца, — я должен навестить графиню фон Могмиц. Вчера в справедливые руки я отдал убийцу ее племянницы. Я вернусь на обед около шести.
— Хорошо. — Карен отодвинула тарелку, закурила папиросу и дохнула дымом, не затягиваясь, что ее муж всегда называл расточительством.
— Ты знаешь, что в Копенгагене есть замечательный концертный дом? Туда мы будем ходить по вечерам. Ты оденешь фрак, а я лососевое платье. Все говорят, что оно мне к лицу.
— А которое это? — Мок тоже закурил, но без расточительства. После еды его организм жадно втягивал никотин каждой своей тканью.
— Ну то, которое ты привез мне в подарок из Парижа.
— Ах, ты говоришь об оранжевом! — Он опознал с улыбкой платье, купленное в салоне Коко Шанель. — Ну да, действительно тебе к лицу.
— Ну нет, ну что мне делать с этим типом? — Смех Карен разнесся по столовой. — Лососевый — это не оранжевый! Это совершенно другой цвет!
— Пусть будет так. — Мок поправил маску и шелковый платок, который выглядывал у него в расстегнутой рубашке. — А что еще мы будем делать в Копенгагене?
— Летом мы будем ходить на пляж в Амагер. — Голос Карен звучал все более мечтательно, когда мыслями она возвращалась в свой родной город, из которого когда-то уехала на учебу в Берлин и Бреслау.
— А зимой мы будем любоваться инеем на листьях в садах Тиволи. Ты можешь вернуться к своим интересам языкознания со времен молодости. Когда-то ты сказал мне, что об этом мечтаешь. Научная библиотека в моем городе прекрасная. Ты представляешь себе пенсию в читальном зале университета? Там, где парит дух Раска? Постоянно ведь мечтаешь, чтобы изучать лингвистические вопросы.
— Я уже ничего не помню. — Мок затушил папиросу и задумался. — Когда-то интересовали меня, например, какие-то изменения гласных в латинских слогах. А теперь даже не знаю, какие изменения имел в виду.
— Все вспомнишь — Карен снова впала в патетичный тон. — Мы никогда не забываем то, что когда-то любили. Я, например. — Она умолкла.
— Что ты хотела сказать? — Мок не любил пафоса и боялся, что он сейчас падет какое-то признание. — Закончи, прошу.
— Я, например, — повторила Карен, — не забуду никогда твоей улыбки в день свадьбы. Она была искренней и радостной, хотя несколько ироничной. Эта улыбка много обещала.
— Да ладно, старая история. — Мок чувствовал себя так, будто наелся сахара и запил его медом. — Мне нужно идти.
— Не притворяйся другим, чем ты есть. — Карен схватила мужа за рукав домашней куртки и прижалась к сильной руке, украшенной кольцом. — Да, я знаю, какой ты неуверенный и раздробленный внутренне. Ты не должен передо мной одеваться в какие-то чужие костюмы. Именно поэтому ты так любим, что есть в тебе эта чувствительность. Я не могу жить с типом с тонкостью гориллы. А твоя чувствительность почти женская.
Мок вырвал руку из ее рук. Перстень оставил на коже ее лице красный след. Она зашипела от боли и посмотрела на мужа жалобным взглядом. Его обдала волна сострадания. Он наклонился над ней и погладил ее густые волосы, покрытые дорогой довоенной краской, запасы которой продавали за астрономические суммы наследники знаменитого косметического завода Маргарет фон Валленберг.
— Больше ничего нам не мешает уехать отсюда, — сказал он, гладя ее волосы. — Даже мой брат Франц.
— Ну да, уже его нет неделю. А что с ним случилось? Он мертв? — спросила Карен, не пытаясь даже скрыть радости в голосе.
— Нет его, и конец! — ответил Мок, выходя из столовой. К своему удовлетворению, он не чувствовал уже во рту послевкусия обильного меда.
Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, полдень
Русские бомбардировщики «петляков» падали сегодня на город целыми стадами. Мок, увидев из окна дым со стороны Фрайбургского вокзала, решил, что безопаснее всего было бы найти подземное соединение с Бегрштрассе. Выплюнул слюну со вкусом сажи, которая покрывала его язык, завел мотоцикл и двинулся в сторону Блюхерплац. Мотоцикл попадал в трамвайные рельсы, которые бежали посередине Швайдницерштрассе. С витрин магазинов, из-за разбитых стекол вылетали и трепетали на ветру занавески.
Ждали бригады Гитлерюгенда. Их задачей был сбор штор, которые — согласно командованию крепости — могли ассоциироваться жителями с белыми флагами капитуляции. Мок доехал до здания старой биржи, где должен был еженедельно докладывать в отделение полевой жандармерии Festung Бреслау. Капрал с лицом, обожженным фосфором, ни о чем не спрашивал и шлепнул печать с такой силой, что чуть не продырявил бумагу. После передачи пропуска, дозволяющего любые перемещения — и наземные, и подземные, — Мок и адъютант посмотрели молча друг на друга. Потом адъютант разъяснил Моку, как попасть на Бергштрассе, и мрачно помахал рукой.
Мок поступил в соответствии с предложениями адъютанта. Сначала въехал в убежище под зданием старой биржи и направился вдоль железнодорожных путей, которые соединяли Блюхерплац с одной стороны с Главным вокзалом, а с другой стороны — с бункером у Страйгауэрплац.
