Никто его не остановит от возвращения домой, к Карен. Ни дворецкий, ни ни один эсэсовец.
Проходя мимо охранницы Вальтраут Хелльнер, заглянул ей глубоко в глаза. Почувствовал легкий запах алкоголя. Уже вспомнил, откуда знает это выражение лица. Часто видел его у самого себя, когда утром опирался руками о зеркало в ванной и высовывал опухший язык, покрытый белым, сухим налетом. Смотрел тогда в свои глаза и клялся: уже больше ни капли алкоголя.
Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, половина четвертого дня
Мок ехал коридорами и тоннелями подземного города, а его мысли кардинально отличались от тех, которые его сопровождали в пути на Бергштрассе. Улицы под поверхностью были разбросаны хаотично, их пересечения — опасны и неизменны, а круговые перекрестки ничего не регулировали и не упорядочивали — были как мельницы, вращающиеся безнадежно на своих осях.
Мысли Мока были темными, как коридоры, по которым он двигался, которые разделялись и исчезали в тусклом блеске светильников и пламени ацетиленовых горелок.
У него было достаточно хаоса. Решил привести в порядок хотя бы в свой внутренний мир. Во-первых, разговаривал он сам с собой, я должен определить угрызения совести, во-вторых… Он не знал, что «второе».
Это была какая-то скользкая, темная мысль, ускользающая от логики и интуиции.
Мок остановил мотоцикл где-то под городским рвом, в холодном и влажном туннеле.
Он слез с транспорта. Спиной прислонился к стене и закурил папиросу, которая, безусловно, умножила его головную боль. Он погасил папиросу, а окурок спрятал в золотой портсигар.
Сначала угрызения совести, подумал он. Применил давний метод. Закрыл глаза, вспомнил ушедшие переживания и ждал, когда наступит спазм диафрагмы — надежная реакция внутренней раны. Спазма не наблюдалось, когда увидел перепуганные глаза Гейде, прикованного к оконной раме, не болело также, когда из рук выпадала у него мокрая от пота фуражка брата, не чувствовал ничего, когда он видел полные слез глаза Карен. Мышцы диафрагмы сомкнулись больно, когда увидел себя с горячим картофелем в пищеводе, смотрящем на толчок, какой нанесла графине фон Могмиц охранница Хелльнер. После получения этой ценной информации от своего эвдемонизма Мок закурил окурок, не обращая внимания на головную боль.
Папироса освободила его разум. Молекулы никотина ускоряли движения нейронов. Внезапно захватил скользкую мысль, которая раньше избегала клещей его рассмотрения. Не понимаю, сказал он сам себе, почему Гнерлих признался и почему только сейчас. Почему задержался с этим до тех пор, пока не найду предполагаемого убийцу — Гейде? Неужели Гнерлих был утонченный садист, который мучает людей тогда, когда им кажется, что закончилась их мука, когда закрыли в своей жизни какую-то важную карту, когда были на волосок от какой-то перемены к лучшему?
Такие действия эсэсовца не были бы ничем странным, сам использовал этот метод в отношении подозреваемых. Выпуская подозреваемого из-под ареста, я последовал за ним и через несколько дней свободы, когда подозреваемый уже изведал алкоголя, нормальной пищи и женского тела, я прыгал на него, как ястреб, и запирал в темнице в компании насекомых и пауков, от которых он не мог даже защитить себя.
Мок вспомнил вдруг одного из таких подозреваемых, который не выдержал душевных пыток и умер от сердечного приступа в этой темнице. Он закрыл глаза и снова увидел его покрытое вшами тело на полу, на котором скакали полчища блох. Голова разболелась у него так сильно, что он прижал руки к вискам и застыл неподвижно, скорчившись на дне туннеля. Прошло несколько минут, прежде чем развеялся образ труп в темнице, насекомых и пауков.
— Что ты об этом думаешь? — спросил он сам себя, а его громкий голос отражался от стен. — Ты убил одного гада, убей второго, потом вернись домой, забери Карен и покинь город, пока это возможно! Вот и все! Ты не уверены, что Гнерлих убил Берту Флогнер? Ну и что с того? Убей его!
Графиня перестанет страдать, а ты уедешь отсюда с чувством хорошо выполненного долга! Ты закончишь свое чертово, последнее в жизни дело. А потом уже только Копенгагена, филармония, иней на деревьях и возвращение к юношеским научным увлечениям! На твоем пути стоит одна каналья, убийство которой является благодеянием, оказанным человечеству. Это так, как убийство маньяка Роберта. Вот и все, — взревел он в ярости. — Ты понимаешь, блядь? Вот и все!
Он сел на мотоцикл, завел мотор и тронулся резко, разбрызгивая мокрую грязь из-под колес.
Эхо в туннеле повторять упрямо и успокаивающе: «Вот и все!» Улицы стали простые и упорядоченные, а голова перестала его мучить.
Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, четыре часа дня
Во время осады крепости Бреслау Корнелиус Вирт заинтересовался произведениями искусства, массово распродаваемыми богачами — как довоенными, так и теми, которые украли еврейское имущество. Люди, избавляясь от памятных вещей своих и чужих, приобретали таким образом средства, чтобы покинуть город.
Когда 16 февраля Бреслау попало в кольцо осады, аристократы и богачи перестали распродавать ценные предметы и смирились с мыслью, что погибнут вместе с ними под кирпичными развалинами силезской метрополии. К тому времени Вирт собрал замечательную коллекцию. На стенах его гостиной висели портреты силезских мастеров в стиле барокко и гравюры восемнадцатого столетия, изображающая мифологические сцены.
Изображения успокаивали нервы Вирта и позволяли ему забыть об пронзительном, остром звуке, который произвел его мозг, узнав о закрытии клещей осады вокруг города. Скрежещущий звук долго висел под сводом черепа.
Тогда Вирт, привыкший к морским пространствам и внутренним болотам, которые были всегда его природной средой, услышал — так хорошо ему знакомый! — громкий треск штанги в двери камеры, тогда Вирта, который десятилетиями контролировал торговлю на морских и внутренних водных путях, услышал скрежет задвижки глазка и хриплое дыхание из прожженных легких охранника, заглядывающего через тюремные окошко. Город Бреслау оказался в камере, а вместе с ним — он сам.
Только портреты круглолицых крестьян и гордых аристократов, которые создали трудолюбивые ремесленники из мастерской Виллмана, и представление вооруженных конфликтов людей, богов и кентавров переносили на некоторое время мысли Вирта в страну иллюзии и фантазматов.
Теперь, во время послеообеденной дремы, также улетали бы они в небо и парили на облаках в стиле барокко, украшенных еврейской тетраграммой, если бы не один человек — Эберхард Мок.
Это он снял их с эфирных районов и опустил обратно в грязь, руины и запах гари.
— Прошли те времена, господин Мок, — пробормотал Вирт, мрачно глядя на свой ухоженный сад, — когда я был на каждый ваш зов.
По правде говоря это, он почувствовал глубокое внутреннее удовлетворение. Наконец он перестал испытывать страх перед могущественным когда-то полицейским. Наконец от него не зависел. Вчерашняя акция была последней благосклонностью, которую ему оказал.
