Мок вышел из коляски и накинул плащ на плечи. Его мысли были так заняты особой Карен, что даже не поблагодарил профессора Брендла за внимание, ба! — за спасение жизни. Когда профессор хотел его взять под руку и проводить до ворот, отпустил его движением руки, как навязчивого разносчика.
Он поднимался медленно по лестнице. Двери квартиры были открыты.
Стояла в них Гертруда графиня фон Могмиц. Мок упал перед ней на колени. Обняла руками его голову. Он почувствовал, что она дрожит. Невозможно, чтобы графиня имела настолько жирное, трясущееся тело, подумал Мок и услышал голос Карен:
— Я думала, что ты мертв, дорогой, — прошептала сквозь слезы.
Мок встал с колен. Его глаза были черные и неподвижные — как у обезьяны.
— Обещал тебе, что мы уедем отсюда, правда? — сказал он мягким тоном.
— О да, это правда! — воскликнула Карен решительно, а потом поняла.
Через скользящие по щекам слезы она смотрела в неподвижные глаза мужа. Она знала, что сейчас услышит, знала, что означает этот легкий тон: он предвещает ей будущность под руинами этого города. Интуиция ее никогда не подводила. Сейчас тоже.
Бреслау, пятница 23 марта 1945 года, половина одиннадцатого утра
Мок сидел неподвижно за кухонным столом и стучал ногтями по клеенке. Пытался выбивать тот же ритм, как обувь Карен на лестнице, после того как выбежала из квартиры. В выстукиваемых тактах появились новые краски. Какой-то дирижер руководил пальцами Мока так качественно, что к треску каблуков присоединились рыдания и взрывы плача.
Из звуков были созданы образы, которые его мозг зарегистрировал, прежде чем Карен покинула квартиру. Главное было ее лицо. Он понял, что смотрит на него взглядом, какого еще никогда у нее не видел. Он не был грозным, болезненным и зловещим. Было просто незнакомый. Мок почувствовал, как поджимает ему живот. Он перестал барабанить пальцами о стол. Вдруг его осенило, что не устроил ее увольнения с работы и потерял ее рабочую карточку. Этот недостаток наказывался смертью.
— Вернется, вернется, — успокаивался сам себя. — Куда может пойти без Arbeitskartę der Festung Breslau? Вернется через пятнадцать минут, максимум через за час! О, даже гораздо быстрее. Уже стучит в двери.
Он вышел в прихожую, откуда доносился стук. Приближаясь к входной двери, составлял мысленно извинения. Максимум куплю ей духи «Paradiso». Он открыл дверь и посмотрел на человека, стоящего на пороге. Он, конечно, не использовал никаких духов.
— Вы оставили в коляске фотографию Гнерлиха, — сказал профессор Брендел, давая ему разорванный пополам снимок.
— Проходите, профессор, — Мок широко открыл двери. — Напьемся водки.
Бреслау, пятница 23 марта 1945 года, восемь вечера
Когда вода стала заливаться ему в нос, он очнулся и закричал от ужаса. Он лежал в холодной воде, заполняющей ванну. Тряс его озноб. Резко встал, а вода, взволнованная этим движением, перелилась через короткой край ванны. Выходя, он поскользнулся и не удержал равновесие. Центр тяжести оказался за ним. Замахал руками и схватился за висящее на вешалке полотенце. Оторвал тесемку ударился крепко ягодицами о мокрые плитки пола. Боль в спине напомнила ему о поперечине разогнавшейся дрезины, которая пробила ему плащ и чуть не раздробила позвоночник.
Он пытался проглотить слюну, но ему это не удалось. Высушенные алкоголем слюнные железы не работали вообще.
Харкнул и выплюнул густую мокроту из прожженных легких.
— Марта! — позвал он, прикрывая свои гениталии полотенцем. — Марта, помоги мне, я не могу встать!
Никто не пришел. Он закрыл глаза и попытался вспомнить происшествия сегодняшнего дня. Карен вышла из квартиры, Марты не было, профессор Брендел пришел, выпили три бутылки водки.
Профессор пил медленно, он сам — жадно. Когда Брендел выпивал один стакан, Мок заканчивал второй. Когда профессор объяснял тонкости Нагорной Проповеди, капитан ставил какие-то бормочущие вопросы. Когда Брендел предостерегал его от чего-то, Мок смеялся презрительно. Достаточно только вспомнить, только то у него осталось в рассыпанной мозаике сегодняшнего дня. С трудом встал, открутил кран и, раскрыв засохшие губы, впустил в них сильную струю воды. Голова трещала у него от токсинов, которыми вчера и сегодня наполнил свой организм — добровольно и вопреки себе.
Когда он поднял голову от раковины, кровь быстро отхлынула от мозга, и увидел перед глазами вращающиеся блики — как лепестки золота в гданьской наливке голдвассер. Не допустил до обморока. Окунул голову в ледяную воду, заполняющую ванну. Через несколько секунд вынул голову и закрутил ею, отряхивая от воды остатки волос.
На полке над раковиной он нашел расческу. Не глядя в зеркало, причесал волосы, надел копию маски, халат и вышел из ванной. Он знал, что жгучая кислота в желудке не отпустит его до утра. Он знал, что переживет эту ночь только благодаря книгам, которые читал залпом и без особого понимания. Он отправился в кабинет, где уже глазами воображения видел старое кожаное кресло, которое развалилось приглашающе в центре помещения.
Реальность его не подвела. Около кресла стоял столик для сигар. Вместо них лежало там письмо, заполненное ровным почерком профессора Брендла. Мок посмотрел на письмо и начал его читать — как обычно, с похмелья — без большей концентрации. Вместе с каждым читаемым мнением сосредоточенность росла.
Дорогой капитан!
Я хочу раскрыть мучительную тайну, которая не желает у меня выходить через рот.
Графиня Гертруда фон Могмиц полна восхищения от Вас. Это восхищение связано с чем-то, чего я бы и не посмел назвать. Когда я хочу об этом написать, перо отказывается мне повиноваться и брызжет чернилами.
Почему мне не хватает смелости?
Потому что я чувствую зависть. Но я должен об этом написать, потому что Писание говорит: «Пусть ваша речь будет да-да, нет-нет». Несмотря на то что гложет меня демон ревности, напишу: да, графиня влюбилась в Вас.
Как же это больно для меня — ее давнего поклонника! Я знал об том, что для графини важна человеческая душа, и Ваша душа ее увлекла. Моя для нее — только интересна, может ее немного беспокоить, но Ваша ее очаровывает.
Вы не спрашивайте, откуда взялось это увлечение. Не будьте теперь следователем. Даже если бы я знал, что в Вас больше всего ее впечатлило, то все равно ничего Вам не скажу.
Предупреждаю: я не буду об этом вообще с Вами разговаривать, потому что эта тема для меня слишком болезненна. Я чувствую себя отвергнутым любовником. В то же время не чувствую к вам ненависти или сожаления. Я сторонник пассивного детерминизма, что означает полное подчинение Воле Божией. Такой подход исключает любые аффекты.
Повторяю: никогда с Вами уже на эту тему не буду разговаривать. Я признался и почувствовал облегчение — как всегда, когда мы сбрасываем с себя то, что у нас болит. Признавая мои чувства по отношению к ней и ее чувства по отношению к вам, я не совсем бескорыстен. Если Вы, зная о страсти графини, сами в нее влюбились, я достигну своей цели.
