— Да, — ответил Мюльхауз, а через некоторое время поднял палец вверх и произнес латинскую сентенцию с напускным пафосом, как учитель гимназии, позируя как Цицерон. — Vivere non est necesse, navigare necesse est
[12]. Я понимаю вас, Мок. Итак, ad rem
[13]. А вот наша реконструкция событий. Старый советник Шольц проснулся сегодня утром около семи и, зная, что слуга в отгуле, полез под кровать за ночным горшком. Он не нашел его там. Он сел в коляску и стал ездить по дому в поисках сосуда. Когда въехал в кабинет, получил болезненный и парализующий удар по лицу. Он был, так сказать, мягким, потому что рука нападавшего была завернута в марлю, и парализующим, потому что марля была пропитана хлороформом. Советник заснул. Он проснулся около полудня. Его привязали к коляске и заткнули рот. Звонок в дверь настойчиво звенел. В кабинете был нападавший. Высокий мужчина, несмотря на жару, в плаще, шляпе и перчатках. На лице у него была маска. Он приставил пистолет к голове советника и велел ему забрать из-под двери газету, которую обычно приносил в субботу утром сын сторожа. Советник сказал мальчику, что ему плохо, и приказал бросить газету через отверстие для писем. Мальчик сделал, как ему сказано. Затем нападавший снова усыпил советника. Потом нападавший через это же отверстие выбросил купюру. Юнцу показалось, что рука, выбрасывающая деньги, была в перчатке. Спускаясь, он наткнулся на двух проституток…
— Откуда он узнал, что это были проститутки? — перебил Мок.
— Он заметил, что на них не было трусов. А какой-то друг сказал ему, что проститутки не носят трусов. Мальчик спустился этажом ниже и остановился. Он слышал, как женщины звонили советнику Шольцу. Дверь отворилась, и юнец услышал хриплый мужской голос: «Хорошо, что вы здесь, куколки». Вот что сказал убийца. Мальчик побежал к своему отцу, сторожу, который пил пиво в какой-то соседней забегаловке. Сторож проигнорировал рассказ сына. Только через несколько часов он отправился к советнику Шольцу. Никто не открывал. Сторож открыл дверь запасным ключом и вошел. В квартире он застал два трупа, задушенных ремнем от брюк, и посапывающего хозяина. Вот и все. Navigare necesse est. Но не для вас.
— Я не видел ни одного ремня от брюк…
— Его прибрал Элерс, чтобы отправить его в криминалистическую лабораторию в Берлин, и его уже не было, когда вы пришли…
Дорожка остановилась на Плессерштрассе. Мок отдал плащ Мюльхаузу и спустился на землю. Взгляд Мока скользил по стене дома, по старой и пустой витрине мясной лавки, которую вел дядя, а после его смерти был квартирой Виллибальда Мока и его сына Эберхарда, проскользнул по арочному проходу, в котором несколько детей играли с маленьким песиком, по натянутой накидке пролетки и остановился на столь же натянутом лице Мюльхауза.
— Я знаю, что вас ломает, господин советник, — сказал он с иронической улыбкой. — Чтобы я спросил вас об экзамене, который я не сдал. Я вижу, что вы горите, чтобы смешать меня с грязью. Вы хотите компенсировать свою злость тем, что вам пришлось везти меня через весь город и что вы поздно вернетесь домой, не так ли? А я просто скажу вам «спасибо». За то, что отвезли меня домой, и за то, что показали мне, что я не гожусь ни на что, кроме как переписывать шлюх. Благодарю вас за любезность и за урок, который отлично показал мне полицейскую кастовую систему.
— Это не потому, что ты не сдал экзамен в криминальную полицию, — Мюльхауз положил руки ему на плечи, — что ты набросился на старика. Я бы и сам с удовольствием, говоря по-твоему, ударил его. Это не потому, что ты проявил симпатию к несчастным задушенным девушкам. Послушайте меня внимательно. — Он крепче сжал плечи Мока. — В нашей работе потерпевший — это отправная точка, преступник — точка достижения. Это два берега большой реки. Чтобы добраться до убийцы, нужно оставить обязательно берег, на котором плачет потерпевший или его близкие. Вы должны потерять этот берег из виду. А вы не можете выплыть на широкие воды, вы не можете не оглядываться назад. Поэтому вы никогда не будете хорошим следователем. Среди нас нет Орфеев. Пожалуйста, поймите одну вещь. Работа следователя — великое одиночество.
— А вы не любили этих несчастных девушек? — выдохнул из себя Мок.
— Я не люблю людей, — ответил Мюльхауз, — никого. Даже вас.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, половина девятого вечера
Мало кто в Бреслау испытывал к шестидесятилетней Эльзе Верманн более теплые чувства. Ее только терпели и временами ее боялись. Она вызывала противоречивые реакции, как ведьма, обладающая чарами, которая в один миг из приличной бабушки могла превратиться в гарпию. Ее презирали и ее боялись, потому что знали сокровенные тайны — как портье в дешевой гостинице на час, которому со страхом, презрением и с закрытым лицом бросают пару грошей и украдкой сбегают из грязного номера, бывшего еще минуту назад садом наслаждений. Она знала человеческие слабости, потому что с этих слабостей жила. Наиболее распространенной из них была — как ее госпожа Верманн называла сама для себя, «слабость подбрюшья». Это она велела замужним дамам ограждаться от приличного общества вуалью и падать в объятия различных франтов, это она вызывала, что серьезные отцы семейств сходили с ума ради танцовщиц с разных тингель-танглей
[14] или, повязав лица шарфами, как преступники с Дикого Запада, входили в более глубокие круги ада закрытых клубов, где ждали их распутницы или — что еще хуже — дети, извращенцы или переодетые. Эльза Верманн позволяла им наслаждаться в их объятиях. Она принимала заказы и предложения. Она встречала на своем пороге мужчин в масках и трудно узнаваемых женщин, записывала их самые горячие желания и обещала найти желаемую ими услугу. Никто никогда не жаловался, никто не заявлял претензий. С юридической точки зрения ни в чем нельзя было ее упрекнуть, хотя Мок и его коллеги старались, как могли.
Формально госпожа Верманн уже четыре года руководила фирмой «Конфиденциальная передача известий». Ее семья широко распространилась по городу и привела к многочисленной конкуренции, которая, однако, быстро отпадала. Ликвидации конкурирующих фирм способствовали различные враждебно настроенные, могущественные и — главное — униженные изменой обыватели. Они не хотели мириться с этим откровенным сутенерством, нанимали частных детективов или не жалели денег для криминального советника Йозефа Ильсхаймера и его людей с Эберхардом Моком во главе. Офицеры децерната IV проводили подробные и злонамеренные обыски в офисах этих фирм и в счетных книгах, а также записях заказов и всегда находили что-то необычное, что позволяло так шантажировать эротических посредников, что те покидали Бреслау или меняли отрасль. Полицейские из отдела нравов не сообщали об этих делах в Краевой суд и не брали взяток от запуганных владельцев. Им не нужно было этого делать, потому что они все равно были щедро вознаграждены этими могущественными и преданными. И все же полиции не удалось разрушить бизнес госпожи Верманн по простой причине — наделенная феноменальной памятью, она не вела никаких заметок, кроме бухгалтерских записей. В счетных книгах она записывала «о передаче информации номер такой-то за сумму такую-то и такую-то». Свои обязанности она выполняла надежно — давала объявления в ежедневной прессе. Любовники, а главное предлагающие секс-услуги принимали эстафету и привычными методами проверяли, не являются ли люди, желающие вступить в контакт, случайно подставными полицейскими или частными детективами. В этой идентификации им иногда за особую плату помогала миссис Верманн, требуя от своих клиентов указать какую-нибудь деталь, которая бы их убедила. Интерес, таким образом, процветал, как это бывает в случае любой деятельности, монопольный; жители Бреслау терпели госпожу Верманн или ее ненавидели, а полицейские и частные детективы пытались перетянуть ее на свою сторону, что было — из-за ее несгибаемых принципов — столь же неэффективными, как ежегодные попытки борьбы с роями комаров над Одером.
