— Не бей его, понял? — прошипел он.
Затем открылась дверь, и в ней стояли два других охранника. Мок оторвался от своего противника, атакованный отошел от окна. Навстречу стражникам двинулся в молчании Ганс Прессл. Он шел так, словно у него что-то застряло между ног. Слишком большие джинсовые штаны частично соскальзывали с тощих ягодиц. Мок посмотрел на своего давнего стукача и нашел ответ на заданный ранее вопрос. Прессл не хотел ему его давать и не позволил сделать это ключнику. Теперь никто не должен ничего был объяснять. То, что Мок увидел, то, что торчало из штанов пленника, было ясным ответом на этот вопрос, было явным знаком унижения, было как клеймо, выжженное у раба, как знак касты отверженного, который отчаянно желает своим тлетворным духом отгородиться от преследователей. Из штанов Ганса Прессла торчала окровавленная пеленка.
Бреслау, среда 4 июля 1923 года, четыре часа дня
Пивная «Под колоколом» на Олауэрштрассе была наполнена неподвижным, горячим воздухом. Никакие вентиляционные каналы не могли всасывать и выгонять наружу запахи, которые создавали подавляющую духоту. В тесном нутре вились полосы вонючего дыма от дешевого табака. Над столами нависла мешанина запахов яств, пива и испаряющих человеческих тел. Мориц Маннхаупт занял место в углу заведения и огляделся вокруг. Он не мог не удивляться, что в такую жару люди выжимают из себя седьмой пот, поедая горячие блюда. Особенно его поражал дородный рыжеволосый мужчина, перед которым стояла глубокая тарелка, наполненная клецками, именуемыми «польскими» или «силезскими». Одет он был в жилет и котелок. Рукава рубашки он закатал. На спинке стула висел пиджак. Он глотал клецки, почти не жуя их. Однако его зубы простаивали лишь мгновение. Через миг он нарезал и откусывал ломтики шкуры от сала, которые нагребал с верху капусты густо. Маннхаупт смотрел на него и качал головой в изумлении. Тот заметил это.
— Мы знакомы? — спросил рыжий с набитым ртом.
— Я вас не знаю, — ответил Маннхаупт и осушил рюмку чистой водки, запивая ее темным пивом «Энгельгардт».
Мякоть, видневшаяся из-за зубов и губ людей, которые во время еды неаккуратно закрывают рот, была для Маннхаупта одним из самых уродливых видов. Жевание пищи с закрытым ртом, держа локти близко к туловищу, а также скромно обмакивая рот в бокалы ликера — это были первые уроки savoir-vivre
[18], которые он давал своим девушкам. Он делал это, несмотря на форму уничижительных комментариев конкуренции, что его подопечные производят комичное впечатление, ведя себя как баронессы, а ведь, как правило, восседают в «подлых» закусочных над свиной котлетой и бокалом пива, что — к слову сказать, — часто должно было им хватить за дневное питание. Маннхаупт отмахивался от таких замечаний пожатием плеч и напоминал, что класс нужно держать везде и всегда. Однако сам он был неверен. Он отступал от нее в моменты, когда алкоголь превращал его в другого человека, агрессивного и обидчивого, или когда он сталкивался с уникальным хамом.
Обе эти причины сегодня наложились друг на друга. Подвыпивший Маннхаупт вздрогнул при виде пищевой массы во рту незнакомца, в которой испещренная пятнами петрушки желтая масса клецек смешивалась с волокнами капусты.
— Пес, который ест, не лает, — сказал Маннхаупт так громко, что легко перекричал слепого аккордеониста, который пел язвительную сатиру о кислом вине из Грюнберга.
— Что? — Рыжеволосый отодвинул тарелку с дымящимися клецками, встал и подтолкнул свое дородное тело к столику Маннхаупта. — Что, как?
— Вот именно! — Маннхаупт закурил папиросу и из-за занавеса серого дыма презрительно посмотрел на рыжего простака.
Тот подошел к столику и оперся на него кулаками, ставшими опорой для туловища. Своим поднятым задом он напоминал гориллу, привезенную несколько дней назад в зоологический сад из Занзибара, о чем писали все газеты в Бреслау. Сутенер внимательно посмотрел на предплечья его тела, торчащие из закатанных рукавов рубашки, и напряг мышцы. Он надеялся, что его не подведет рефлекс, выработанный еще в детстве, во время многочисленных драк в бандитском районе вокруг Бургфельда. К сожалению, он не предвидел, что незнакомец вообще не воспользуется руками.
Окованные железом ножки стола с высоким писком скрежетнули по каменному полу. Маннхаупт зафиксировал резкое движение бедер рыжеволосого и почувствовал сильную боль в животе. Он попытался подняться, но ощетинившийся осколками край стола прижал его к стене и обездвижил. Нападавший, не отпуская напора бедер, вытер пот со лба, схватил сутенера за лацканы пиджака и резко дернул. Маннхаупту показалось, что вдруг весь мир умолк, а он летит под сводами ресторана. Действительно, в забегаловке наступила тишина. Даже слепой аккордеонист не успел закончить фразу, что вино из Грюнберга удлиняет людям лицо. Полет Маннхаупта длился очень недолго. Его выхватили из-за одного стола и швырнули на соседний. Он почувствовал влагу на щеке и на шее, после чего до него донесся сильный запах уксуса, лука и горчицы. Он хотел встать, но его снова подхватили.
— Не дергайте его так, Смолор, — услышал он чей — то хриплый голос, — а то штаны ему порвете.
Затем ошеломленного Маннхаупта окутал легкий порыв раскаленного воздуха, и сутенер коснулся грязной брусчатки. Он огляделся вокруг и увидел то, что обычно: деликатесы и табачную лавку, под которой, как обычно, крутились какие-то штрихи. Только два элемента не вписывались в привычный ему сценарий. Арестантский фургон и рыжеволосый мужчина, указывающий с улыбкой на дверцу автомобиля. Маннхаупт послушно подошел к ним. За эти несколько минут он понял, что дурные манеры и оскорбления не окупятся. Однако от этой мысли он отказался, когда оказался внутри фургона и увидел еще нескольких мужчин, с которыми его связывала профессия. Он посмотрел на понурые глаза конкурента и понял, что тут дело не в поведении, которым он оскорбил рыжеволосого полицейского. Он все равно был бы заперт сегодня, даже если бы кланялся в пояс и снимал шапку каждому встречному полицейскому. Сегодня, очевидно, был плохой день для сутенеров.
Бреслау, среда 4 июля 1923 года, половина пятого пополудни
Глава децерната IV Полицайпрезидиума, криминальный советник Йозеф Ильсхаймер, был прирожденным безнадежным бюрократом. Он любил сидеть за своим мощным письменным столом, в окружении папок и юридических книг. Потерянным он считал день, когда не пролистал бы хотя бы несколько страниц уголовного кодекса или внутренних полицейских инструкций в поисках пунктов и параграфов, которыми бы снабдил свои длинные рапорты о состоянии текущих дел отдела. Его любовь к бюрократии приобрело ему благосклонность нынешнего полицайпрезидента Клейбёмера, который ровно двадцать лет работал в Страсбурге и прусскую бюрократию уважал так же глубоко, как ненавидел эльзасскую небрежность и беспорядок. По этой причине Ильсхаймер имел способ беспрепятственно обожать бюрократию и дальше составлять рапорты, наполненные искусными и богатыми фразами с особым вниманием к обширным инфинитивам. Его чувство пригасало однако перед четырьмя часами дня, когда он покидал мрачный замок князей брест-легницких, в котором находился в настоящее время президиум, и отправлялся на пролетке на объезд магазинов с экзотическими товарами, где осматривал восточные предметы, прежде всего японские веера, для своей огромной и известной в Бреслау коллекции.
