Хорошее настроение не покидало ее до сегодняшнего дня, как вдруг во время ежедневного визита на посылочную почту ее вызвал к себе начальник отдела доставки, господин Генрих Рейх. Этот скромный чиновник, который, впрочем, пользовался несколько раз ее осторожностью, попросил ее в кабинет и сообщил конфиденциальным шепотом, что директор велел ему сегодня доделать ключ к ее ячейке, а затем передать его человеку, который представился как надвахмистр Эберхард Мок. Госпоже Верманн стало плохо. Она выдала господину Рейху распоряжение ликвидировать ящик, хотя его оплата была до конца августа. Кроме того, в его руки она подала письменное решение, чтобы письма отправлялись на ее домашний адрес. Затем она очень быстро достала из ящика два письма, так же быстро выучила на кабинета память их содержание, а потом — благодаря служебному ключу знакомого чиновника — открыла туалет для персонала и оба эти письма сожгла. Затем она вышла из офиса и — терзаясь от невеселых мыслей — ждала трамвая номер 4, который должен отвезти ее на Кенигсплац, где она должна пересесть на 26. Несмотря на то что она пробыла две четверти часа в своей квартире на Вильгельмсуфер, она сидела в холле и смотрела на свое невеселое отражение в зеркале.
— У меня есть только один выход, — сказала она себе, — я должна положиться на собственную память и отказаться от ящика. Надо придумать какой-нибудь менее хлопотный способ передачи новостей и телеграмм… В лучшем случае ограничусь объявлениями в «Schlesische Zeitung». Этот почтовый ящик был совсем не нужен. Просто у меня будет дома больше визитов. Кроме того, необходимо повысить тарифы на услуги. Я же не филантроп.
Госпожа Верманн вздохнула и улыбнулась своему отражению. Она сняла шляпу и повесила ее на вешалку, уложив вуаль в замысловатые складки. Потом она услышала медленные шаги на поскрипывающей лестнице.
Кто-то сильно постучал. Она бесшумно подошла к двери и некоторое время смотрела через глазок на человека в маске в шляпе. Она открыла. Ее клиент был одет в брюки до середины икры и спортивный пиджак. Рот и нос были скрыты за белой шелковой маской, мокрой от слюны и пота. Голову и лоб плотно закрывала белая летняя шляпа. Мужчина протянул ей, не говоря ни слова, листок и вошел в прихожую с такой уверенностью, словно не раз здесь гостил.
— «Прошу дать в понедельничной «Schlesische Zeitung» объявление следующего содержания, — миссис Верманн читала вслух листок, закрыв дверь. — Самые искренние соболезнования господину Хадеру в связи со смертью дочери Эммы Хадер и мистеру Мензелю в связи со смертью дочери Клары Мензель. Reguiescant in pacem
[24]. Именно так, in pacem, а не in pace. Это должно быть неграмматично».
Госпожа Верманн некоторое время рассматривала листок бумаги, затем отдала его своему клиенту.
— Сожгите это, я запомнила, — сказала она, — три миллиона марок — мой гонорар.
— О! — удивился мужчина, но открыл бумажник. — Вы подорожали.
Он должен сказать, подумала Верманн, «подорожали ваши услуги», а не «подорожали вы». Он высказался нелогично, а может быть, даже неграмматично. Так, как когда-то его спутник, который сказал: «Две лесбиянки на оргию ко мне». Посредница обладала отличной памятью и запоминала сразу любые высказывания или написанные тексты. Однако теперь вовсе не логическая ошибка, а может, грамматическая, была источником напоминания. На этот раз им стал запах. Мужчина, открыв рот, выпустил аромат мятных конфет.
Госпожа Верманн вспомнила поговорку, которую часто повторял ей один исключительно разговорчивый клиент. «То, что вы не можете победить, вы должны использовать». Она подумала, что могла бы использовать сегодня свою память. Она могла бы обласкать своего злейшего врага, надвахмистра Мока, и заставить его перестать преследовать ее. Достаточно пойти к нему и рассказать ему все. О том, что несколько недель назад у нее был господин Мята — как она назвала в мыслях своего сегодняшнего клиента — в компании другого господина. Другой господин заказал «две лесбиянки на оргию». О том, что она передала это поручение Максу Негшу, который затем подвергся нападению и похищению из-под ее дома, когда шел за своими деньгами за услугу. О том, что прочитала в газете статью об убийстве двух проституток, а спустя несколько дней воззвание, подписанное шефом криминального отдела Генриха Мюльхауза, чтобы явились на допрос в полицайпрезидиум все, кто знали двух убитых проституток, Клару Мензель и Эмму Хадер. О том, что почти через два месяца у нее снова появился господин Мята и дал через нее очень запоздалые соболезнования семьям погибших женщин. Это простое и такое естественное дело он совершает не сам, а поручает ее кому-то в строжайшей тайне!
Некоторое время Эльза Верманн боролась с собой. Она представила себе ироничную усмешку Мока, его зеленовато — карие глаза — циничные, беспощадные, полные надежды — и поняла, что он никогда не перестанет преследовать ее, хотя сам поступает аморально, как все ее клиенты. Эту ненависть она могла объяснить себе лишь каким-то слепым инстинктом, который велит ему преследовать кого угодно, потому что без преследования он был бы никем. А с инстинктом нельзя бороться. «То, что вы не можете победить, вы должны использовать». Человек не может использовать то, чего он панически боится. Кроме того, благоразумие было ее девизом.
— Подорожали мои услуги, — сказала она. — Вы все еще заинтересованы в них?
Клиент на этот раз ничего не сказал и, ища нужную сумму, пальцами перебирал купюры в бумажнике.
Бреслау, понедельник 20 августа 1923 года, одиннадцать часов утра
Фиакер Вильгельм Цейсбергер сидел в навес пролетки и размахивал снятой с головы фуражкой, над козырьком которой красовался позолоченный герб Бреслау с четырьмя полями. Цейсбергер рассматривал отрезанную голову Иоанна Крестителя на одном из полей и спрашивал себя, насколько летняя жара в Бреслау уступает тому палящему зною, который временами покровитель города испытывал в Иудейской пустыне, где, — как гласит Библия, — молился и питался медом и саранчой. Цейсбергер долго не знал, что такое «саранча», и это не давало ему покоя, когда он всякий раз снимал фуражку и разглядывал герб Бреслау. Случалось, он спрашивал об этом клиентов, особенно тех, кто походили пасторами или ксендзами. До сих пор он не получил удовлетворительного объяснения. Как-то один пьяный профессор гимназии объяснил ему, что саранча — это вид насекомых. Это не удовлетворяло познавательную страсть Цейсбергера, которая просыпалась всякий раз, когда он снимал с головы потную фуражку.
Он не думал, что его новый пассажир, приближающийся от собора Лютера, что-нибудь ему объяснит. Он не походил на ученого человека, тот никогда, даже в самое жаркое лето, не надел бы брюки за колено. Кроме помпы, его новый пассажир был одет в светло-бежевый пиджак, белую рубашку, белый галстук. На голове у него торчала светло-бежевая каскетка из тонкого материала. Правильный костюм для летнего времени, подумал фиакер.
Пассажир забрался под накидку. Цейсбергер сел на козлы и взглянул вопросительно.
