— Что с того, — хмыкнул мужчина, — все, только не это!
— Урок тисков продолжается, — сказал Мок своим людям. — Подождите меня, я сейчас вернусь.
Он вышел из комнаты и сбежал вниз по лестнице. В «Варшавском дворе» было совершенно пусто. Тайные любовники не любят выстрелов из пистолета. На улице было темно и сыро. Он посмотрел вверх, откуда падали капли, рассыпавшиеся в свете газового фонаря. До него донеслись трубные возгласы. Видимо, человек в жилете решил продолжать давать уроки своему сыну. Мок достал фонарик и подал знак Смолору. Тот быстро приблизился и нырнул в тень улицы.
— Я больше не могу, — сказал Смолор, — чертовски холодно. Мать и дочь кричат. Безумие. Так что? Когда? Домой или в отель?
— Приведи их обоих под окно «Варшавского двора». Громко крикни малышке, чтобы она успокоилась. Пусть ее мать сердится на тебя, пусть кричит, пусть говорит что-то вслух! Так, чтобы было слышно наверху. Сделаешь это, Курт?
— Так точно, — пробормотал Смолор и двинулся в сторону пролетки.
Мок вернулся в отель. Он вбежал наверх, ворвался в комнату и оставил дверь открытой. В номере пахло потом и было темно от папиросного дыма. Запах дешевого борделя, дешевого, гнусного трахания.
— А теперь будьте осторожны, — сказал Мок, наблюдая за реакцией скованных любовников на его слова. — Сейчас произойдет смена тона, смена изображения. Я больше не буду вежливым академиком, который говорит о Гомере, но я стану жестоким. Сейчас он будет есть у меня из рук.
Мок подошел к доктору Гольдману и понизил голос.
— Долго еще, коновал, ты будешь слушать эту старую подстилку? Овшивление, или твоя жена будет здесь через минуту!
— Только не это, пожалуйста! Все, только не это, — доктора Гольдмана дергали спазмы отчаяния, его голос поднялся, как пение кантора
[32].
Мок подошел к окну и распахнул его настежь.
— Под окном твоя жена и дочь, понимаешь? Так что, мы делаем овшивление?
— Нет!!! — крикнул доктор. — Я не могу!!!
Мок высунул голову в окно и уловил брызги дождя. Потом спрятался обратно в комнату, достал из кармана костяной гребень и зачесал густые, влажные волны волос. Потом он услышал это. Быстрые шаги на лестнице. И тогда он увидел это. Десятилетняя девочка в берете и в светлом пальто. Цупица замахал руками, как крыльями ветряной мельницы, но девочка одним прыжком миновала неуклюжего клоуна и оказалась в комнате.
— Папочка, я услышала твой голос, — крикнула девочка, — мне уже надоело стоять на холоде с этим господином. Что ты делаешь, папочка?!
Мок бросил на кровать одеяло так, что она накрыла оба обнаженных тела. Она не закрыла же лица. Мужчины в комнате замерли. Женщина на кровати быстро пошевелила головой, а ее жирные волосы упали, закрывая лицо.
— Папочка, — воскликнула девочка, — почему ты голый? Почему бабушка голая?
Доктор Гольдман тихо плакал, женщина двигала головой вправо и влево, ударяясь висками о перекладины в изголовье, а Вирт и Цупица уставились тупо на Смолора и девчушку, являющуюся молодой копией той, которая теперь пыталась спрятать голову под одеяло без пододеяльника.
— Это называется еда из рук? — спросил Вирт, дал знак Цупице, и оба покинули комнату.
Мок отпустил тещу и зятя и тоже вышел, ведя за собой безвольную и ошарашенную девочку. Он не хотел своим присутствием портить семейную атмосферу.
Бреслау, четверг 25 октября 1923 года, десять вечера
Рядом с «Варшавским двором» было много забегаловок. Об одной из них Мок не имел ни малейшего представления, а все же попал в нее. Ведомый надежным инстинктом ищущего утешения, не простившись даже со своими людьми, он нажал на первую попавшуюся ручку какого-то подъезда, и — вместо лестничной клетки — он оказался в низком, темном царстве простых действий и несложных разговоров, где похмелья не существует. Задергивая толстую портьеру, которая должна была не допускать холодную и влажную осень в тесное нутро, наполненное густым дымом, он прекрасно знал, что через минуту забудет о шантаже в вонючем отеле и о уничижительных взглядах Вирта и Цупицы. После нескольких глубоких глотков забудет о унижении санитарного советника, доктора Гольдмана, и о воздействии его дочери на вид худых ягодиц отца и отчаянные попытки, которые предпринимал ее бабушка, чтобы спрятаться за редкими, гладкими от жира волосами. Через минуту он напьется воды из реки забвения, которая разлита по темно-зеленым закупоренным бутылкам с тиснеными названиями различных винокурен, известных очень хорошо одиноким алкогольным путникам.
Именно этим словом Мок определил себя, когда сел за единственный свободный столик в коридоре, ведущем во двор, где располагался писсуар и уборная. Он заказал у улыбающегося кельнера две бутылки пива от Хааса и четыре рюмки чистой водки, которая — как подытожил услужливый обер — никогда не пачкала ни чести, ни мундира. Рюмки он поставил перед собой в ровный ряд, отстегнул часы от жилета и положил их на стол. С таймером перед глазами ему хотелось отправиться в скором путешествии в страну спиртных напитков. Каждые четверть часа он выпивал рюмку и закуривал папиросу. В перерывах он маленькими глотками потягивал пиво и разглядывал других посетителей заведения. Из их глаз и жестов била подавленная неприязнь. Были — как он полагал — два повода такого положения дел. Или постоянные гости не любили никого чужого в своей забегаловке, которая — лишенная вывески — была сама по себе довольно таинственным помещением, предназначенным, вероятно, для избранных, или присутствующие в зале проститутки уже передали все сведения, какой профессией занимается этот мрачный, крепко сложенный щеголь в пиджаке с порванным рукавом. Мок сначала жаждал одиночества, но, выпив за две четверти часа сотку водки и одно пиво, на него нашло желание поговорить с кем угодно. Он не хотел никому доверять. Он хотел поболтать о начале коммунистического восстания в Гамбурге или о создании Рейнской республики в Аахене
[33], потому что ему просто наскучило общество плетеной ширмы, стоявшей возле его столика, заслоняя выход во двор, откуда холодный воздух проникал ему под штаны. Он оглядел коридор и ту часть зала, которую видел. Электрические лампы горели очень слабо, недостаточно освещая бар.
Впрочем, освещать им было нечего. На пустой полке за прилавком виднелись только три увядшие розы в жестяной коробке из-под конфет «Франкония». Видимо, информацию о спиртных напитках и еде давал персонал, состоящий из кельнера и бармена, тупую морду которого и поросшую густой щетиной голову Мок откуда-то знал. Эти двое не составляли ту компаниею, по которой он скучал. Он посмотрел на ближайших соседей и стал прислушиваться к их разговору. Двое мужчин средних лет сдвинули котелки на затылок и выпили несколько кружек пива, чем снискали на миг симпатию Мока. Но в то же время предмет их разговоров произвел на него совершенно противоположное впечатление. Ибо сначала они обменивались замечаниями об омнибусах в Бреслау, а потом о качестве цемента с известного завода Гоголин-Горасдзе. Ни рассуждения одного из них, который рассказывал, как трудно руководить фирмой, в которой работает более двухсот лошадей, шестидесяти двух кондукторов и ста двух возниц, ни восторгов второго над рассыпчатостью силезского цемента не показались Моку интересными. Поэтому он сидел молча и — внимательно следя за движениями стрелок часов — регулярно употреблял — до секунды! — водку и пиво, а также снабжал свой организм очередными дозами никотина. Его мысли уже не были дружелюбны к миру. Теперь они были сосредоточены вокруг проблемы неиспользованных возможностей и их последствий.
