Смолор ехал одним из последних двухколесных докторвагенов, которые были на вооружении Полицайпрезидиума. Уголовный суд уже давно располагал двумя «даймлерами», «цементовники», то есть децернат (отдел) VI, который — кстати говоря — был выделен из децерната IV, запускали гордо двигатель в совершенно новом «хорьхе», а доктор Ильсхаймер и его люди по-прежнему вынуждены ездить архаичным транспортом и — что еще хуже — сами правили, что принесла им мало почетное звание «дрындарей».
Докторваген Смолора то и дело примыкал к длинной веренице повозок, которые возвращались с рынка в Дойч Лиссе к Ноймаркету. Он экономил себе время, точно воспроизводя в памяти приказ, который получил. В то утро доктор Ильсхаймер около девяти вызвал к себе Смолора и сказал:
— Мне телефонировал полицайвахмистр Старке из участка в Дойч Лиссе. Сегодня утром он арестовал пьяницу, который обнажился на рынке. У пьяницы нет документов. Во время допроса он не открыл ни как его зовут, ни кто он. Он только сказал, что в Дойч Лисса его привез какой-то фермер. Старке посадил его в камеру, чтобы он там протрезвел и освежил свою память. В камере уже сидели трое других преступников, в том числе один известный конокрад. Тот при виде пьяницы взбесился и хотел его избить. Он утверждает, что пьяница — полицейский. Старке пришлось назначить пьянице для охраны единственного полицейского. Он утверждает, что пьяница дезорганизовал его работу. Ему оторвали голову во время ярмарки. Поэтому он позвонил в секретариат полицайпрезидента Клейбёмера, секретарь президента — нам. А теперь приказ. Я хочу, чтобы вы взяли этого пьяницу, Смолор, допросили и проверили, нет ли его в нашем реестре нарушителей общественного порядка. А потом вы составите отчет и передадите все дело секретарю судьи Ульмера.
Смолор повторял это себе несколько раз за время езды по городу. Слово в слово он воспроизводил приказ Ильсхаймерa, когда въезжал в озелененную Бисмаркштрассе, при которой находилось официальное строение, отмеченное номером 5, одновременно отделение полиции, арестантская, бюро и приют для бедных в Дойч Лисса. Он остановил докторваген перед самым входом, привязал поводья к перилам у бордюра, погладил лошадь по крупу и вошел в королевство полицайвахмистра Старке.
Полумрак и прохлада, царившие на посту, сразу же принесли облегчение Смолору, который во время долгого путешествия в разгоряченной брезентовой накидке выделял из себя последний пот. В приемной сидела молодая женщина в сером платье с черным поясом, модно опущенным ниже линии бедер. При виде Смолора она закрыла лицо волосами. Однако они были достаточно редкими, чтобы вахмистр мог заметить мощный синяк, в котором блестел едва заметный, маленький опухший глаз. Полицайвахмистр записывал показания женщины, макая в большой чернильнице костяную обойму с наконечником. За ним в специальной стойке торчала сабля.
— Вахмистр Курт Смолор из Полицайпрезидиума. За заключенным, — крикнул Смолор, показывая удостоверение, и девушка взъерошила редкие светлые волосы, стараясь полностью отгородиться от взглядов чиновника крипо.
— За этим пенером? — спросил Старке.
— Да, — ответил Смолор и через плечо полицейского бросил взгляд на протокол. Имя допрашиваемой женщины показалось ему знакомым.
— Прошу это подписать. — Старке протянул документ Смолору, в потом встал и медленным шагом направился к арестантской. — Гельмут, отдай этого пенера, — крикнул он, — а потом запирай камеры, сходи на ярмарку и посмотри, правда ли об этих двух цыганах, которые вроде как побились о коня.
Смолор, подписывая протокол передачи арестованного, смотрел на избитую женщину. Он уже почти припомнил, откуда ее знает, когда звук босых ног, шлепающих по полу, оторвал мысли полицейского от избитой женщины. Он посмотрел на арестанта, которым собирался сегодня заняться. Несчастного обволакивало потрепанное грязное пальто. Его правая рука была спрятана в полах покрова, словно он чего-то стыдился. Смолор совсем забыл о блондинке. Более того — в одно мгновение он забыл о служебном поручении доктора Ильсхаймера. Он подписал протокол, копию передал Старке, взял пьяницу под руку и выпроводил его на улицу.
— Везите меня в президиум, Смолор, — прошептал на ухо арестант, обдавая его кислой вонью алкоголя, — там у Ахима Бухрака есть запасная одежда. По дороге купите мне два мартовских пива. И выбросьте этот дурацкий протокол.
— Так точно, — ответил Смолор.
Был только один человек, приказ которого был для Смолора всегда suprema lex.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, полдень
Клара Мензель и Эмма Хадер были ровесницами и имели за собой подобный жизненный опыт. Они происходили из маленьких нижнесилезских городков, из жалких, бедных семей ремесленников, в которых денег не хватало только на пиво и самый дешевый табак для отца. Пены и порошки разрушали красоту их матерей, а алкоголь вызывал обширные рубцы и узлы в печени и поджелудочной железе их отцов. Когда началась Великая война, их мобилизовали, а они сами, как и их многочисленные братья и сестры, остались на иждивении измученных матерей. В начале войны девочкам было по восемнадцать лет, и они окончили профессиональное училище. Клара стала портнихой, Эмма — кухаркой. Это было первое из двух различий в их curriculum vitae
[4]. Вторым и последним были их дефлораторы. Кларой овладел кузен инвалида войны, Эммой — не родственный с ней пятидесятилетний пастор из Франкенштейна. Потом уже были одни сходства. Обе уехали в столицу Силезской провинции, чтобы в Бреслау начать новую жизнь. Обе были реалистками и не верили, что будет устлано розами. Они ясно сказали это друг другу, когда случайно встретились в какой-то забегаловке и решили для экономии снять вместе комнату. Однако они не ожидали, что Бреслау будет таким негостеприимным. Когда они потеряли очередную работу и не имели денег на каморку, они подчинились ходу событий и приняли довольно нетрадиционное эротическое предложение владельца дома. После домовладельца появились другие мужчины и на этот раз обычные эротические предложения. Затем тронулась целая лавина: первая гонорея, первый сутенер, первая запись в реестре отдела нравов Полицайпрезидиума. Шли годы. Кларе Мензель и Эмме Хадер достигли тридцатилетия и поселились в надодранской метрополии.
Летом они чувствовали себя лучше всего в кафе Франка на Матиасплац, 1, только что открывшемся. К его уютному и прохладному интерьеру они уходили из своей квартиры на чердаке дома на Матиасплац, где с утра до раннего вечера палило солнце, в раковине и в кувшине с водой плавали утонувшие за ночь клопы, а толстые, блестящие мухи, оглупевшие от жары, обивались о потолок. Здесь, в кафе Франка, не было мух или клопов, за стеклом громоздились пирожные, в буфете хлестали маленькие фонтанчики лимонада, сверкали курганы мороженого «Lagnese» и шипели сифоны. Рядом с ними сидели вежливые журналисты из нескольких близлежащих редакций и культурные ученые с агрономической станции, расположенной в этих же воротах. Редко когда людям нравится свое бюро. Кларе и Эмме нравилось.
Они сидели теперь за столиком, пили кофе, курили папиросы и притворялись сами перед собой, что не испытывают ни малейшего желания на сладкое. Они не могли позволить себе его по двум причинам. Во-первых, их сутенер Макс Негш оплачивал им у Франка только четыре кофе в день, а за все остальные приходилось платить из собственного кармана, во-вторых, обе вынуждены были особенно ухаживать за средствами труда — своими собственными телами — и не допускать значительных округлостей, которые любили лишь очень ограниченное число клиентов. Поэтому они сидели молча и улыбались друг другу, слушая из патефона сладкое двухголосье Ильзе Марвенги и Эжена Рекса в песне о девичьем сердце, которое где-то затерялось.
